Герман Мелвилл - Белый Бушлат
С последними словами он обратился к сему джентльмену, как бы ища у него поддержки, хотя бы и оговоренной известными условиями.
— Разумеется, — ответил тот, — ампутация единственный для вас выход, господин флагманский врач, то есть, конечно, если вы совершенно убеждены в ее необходимости.
Остальные медики хранили сдержанное молчание, поскольку им было ясно, что в этом деле решают не они, каково бы ни было их личное мнение. Но быть свидетелями операции они были готовы, а при случае и принять в ней участие, раз уж предотвратить ее не было возможности.
Молодые люди, их помощники, были очень возбуждены и то и дело с трепетом поглядывали на столь великого знатока своего дела, как достопочтенный Кьютикл.
— Говорят, он может отхватить ногу за минуту и десять секунд. Это с момента, когда нож прикоснется к коже, — шепнул один другому.
— Увидим, — отозвался тот и пощупал в кармане часы, проверяя, легко ли ему будет их сразу вынуть.
— Ну как, готово? — обратился Кьютикл к своему помощнику. — Чего они там возятся? — указал он на трех матросов из плотницкой команды, которые подкладывали клинья под лафеты, поддерживающие операционный стол.
— Сию минуту кончат, сэр, — почтительно доложил лекарский помощник, прикладывая руку ко лбу за отсутствием головного убора.
— Ну так несите больного! — воскликнул Кьютикл.
— Молодые люди, — обратился он к шеренге лекарских помощников, — ваш вид напомнил мне ту пору, когда я преподавал в Филадельфийском медико-хирургическом колледже. Счастливые были времена! — вздохнул он, прикладывая уголок носового платка к стеклянному глазу. — Уж вы простите меня, старика, но стоит мне вспомнить, сколько редкостных больных мне довелось тогда пользовать, как я не могу удержаться от волнения. Город, большой город, столица — вот, молодые люди, то место, где можно приобрести знания, во всяком случае в это скучное мирное время, когда ни армия, ни флот не дают ни малейшего стимула юношескому честолюбию, жаждущему продвинуться на нашем благородном поприще. Послушайте старика: если конфликт, назревающий сейчас между Штатами и Мексикой [336] перерастет в войну, бросайте флот и переходите в армию. У Мексики никогда не было своих военных кораблей, а потому она никогда не поставляла иностранным флотам достаточно материала для операционного стола. Из-за этого страдала наука. Армия — другое дело. Это для вас лучшая школа. Не пожалеете. Вы не поверите, врач Бэндэдж, — обратился он к этому джентльмену, — но это первая серьезная операция почти за три года плавания. На «Неверсинке» мои обязанности сводились почти исключительно к выписыванию лекарств от лихорадки и поносов. Правда, не так давно у нас с крюйсель-рея свалился матрос, но это был всего только случай множественных вывихов и переломов. Подвести такого пациента под ампутацию можно было лишь взяв большой грех на душу. А совесть у меня, могу сказать не похваляясь, весьма чувствительного свойства.
С этими словами он умилительно опустил по швам вооруженные ножами руки и на мгновенье забылся в приятном раздумье. Встрепенулся он оттого, что за занавеской послышался шум; Кьютикл вздрогнул, быстро провел ножом по ножу и воскликнул:
— А вот и наш пациент! Господа врачи, пожалуйте по эту сторону стола. А вас, молодые люди, попрошу немного посторониться. Лекарский помощник, помогите мне снять сюртук. Так, ну а теперь галстук. Знаете, врач Пателла, терпеть не могу, когда мне что-то мешает. Ничего у меня тогда не получается.
Освободившись от этих принадлежностей туалета, он стащил с себя парик и накрыл им шпиль батарейной палубы, затем, вынув вставные зубы, положил их рядом с париком и напоследок, приставив указательный палец к внутреннему краю глазницы, с профессиональной ловкостью избавился и от своего стеклянного глаза, который занял место рядом с париком и зубами. Расставшись таким образом почти со всем, что в нем было искусственного, флагманский врач или, вернее, то, что от него осталось, встряхнулся, проверяя, не найдется ли еще, от чего можно было бы освободиться для пользы дела.
— Эй, плотники, — крикнул он, — вы думаете кончать?
— Еще минутку, сэр. Вот, теперь все, — ответили они, в недоумении озираясь. Они никак не могли понять, откуда исходят обращенные к ним загробные звуки, ибо отсутствие зубов отнюдь не улучшало дикции флагманского врача.
Движимые естественным любопытством, люди эти, чтобы побольше увидеть, старались задержаться возможно дольше, но теперь, когда у них уже не оставалось к тому предлога, торопливо забрали свои молотки и долота и поспешили скрыться, как рабочие, исчезающие в последнюю минуту перед началом многолюдного собрания, забив последний гвоздь в трибуну, с которой должен вот-вот выступить первый оратор.
Широкий флаг приподнялся, за ним на мгновение открылась сгрудившаяся толпа матросов, и больного бережно внесли двое его товарищей. Он был очень изможден, слаб, как ребенок, и дрожал всем телом, вернее, и руки и ноги у него ходили ходуном, как трясется голова у страдающего дрожательным параличом. Можно было подумать, что инстинктивный, животный страх смерти овладел раненой ногой — ее било так, что одному из матросов пришлось ее придержать.
Марсового сразу положили на стол, помощники схватили его за руки и за ноги, и тут он медленно приподнял веки и обвел взглядом сверкающие ножи и пилы, полотенца и губки, вооруженного часового у салона коммодора, горящие от нетерпения глаза молодежи и похожего на мертвеца Кьютикла с ножом в руке и закатанными по плечи рукавами. Вдруг глаза его в ужасе остановились на скелете, медленно вздрагивающем и постукивающем костями от мерного покачивания фрегата.
— Я посоветовал бы вам не напрягать ни рук, ни ног, а лежать совершенно спокойно, — обратился к больному Кьютикл, — точность операции зачастую страдает от того, что пациент не отдает себе отчета, как важно сохранять неподвижность. Но если вы взвесите, любезный, — добавил он покровительственным и почти сердечным тоном, слегка надавливая рукой на раненую ногу, — если вы взвесите, насколько приятнее остаться с тремя конечностями, чем отправиться на тот свет с четырьмя, особенно же если бы вы знали, каким пыткам подвергались до Цельса [337] раненые солдаты и матросы, ибо в те времена в хирургии царило самое прискорбное невежество, вы несомненно от глубины души возблагодарили бы бога за то, что ваша операция пришлась на наш просвещенный век, украшенный такими светилами, как Белл [338], Броди [339] и Лалли [340]. Эх, любезный, до Цельса невежество в нашей благородной науке было таково, что считалось необходимым, для того чтобы предотвратить чрезмерную потерю крови, оперировать раскаленным докрасна ножом, — тут он провел в воздухе рукой над бедром больного, — и лить кипящее масло на рану, — он приподнял плечо, как будто собирался ошпарить его из чайника, — для того, чтобы прижечь ее после ампутации.
— Ему дурно, — сказал один из матросов, — скорее воды!
Лекарский помощник бросился к раненому с тазом. Кьютикл пощупал марсовому пульс, и, обращаясь к двум его товарищам, произнес:
— Не беспокойтесь. Он сейчас придет в себя. Обморок — весьма частое явление в таких случаях.
И постоял некоторое время, спокойно разглядывая больного.
Да, ничего не скажешь, флагманский врач и марсовой представляли в эту минуту зрелище куда более красноречивое для мыслящего ума, чем любые слова о бренности человеческой, произнесенные священником у края могилы.
Тут лежал матрос, который еще четыре дня назад казался столпом здоровья, с ручищей, что твоя бом-брам-стеньга, и ляжкой, как брашпиль. Но легчайшее прикосновение к ничтожному стальному крючку повергло его на обе лопатки, высосало из него всю жизненную силу, и теперь он лежал с пробитым бедром перед этой ожившей мумией, беспомощный, как новорожденный младенец. А что за высшее существо стояло теперь над ним, словно облаченное в атрибуты бессмертия, и бесстрастно рассуждало о том, как оно будет кромсать его израненную плоть и надшивать кусок к его неожиданно укоротившимся дням? Кто был этот человек, который в образе хирурга взял на себя роль возрождателя жизни? Высохший, сморщенный, кривой, беззубый и плешивый старик, сам стоящий одной ногой в гробу, воплощенное memento mori![341]
И в то время как холод панического страха перед надвигающейся смертью, от которого после тяжелого огнестрельного ранения не свободны даже самые отважные духом, охватывал этого некогда крепкого человека; в то время как он все больше сникал и уходил от жизни и взгляд его тускнел, как затененная тучами лапландская луна, Кьютикл, уже много лет населявший свою сморщенную оболочку, Кьютикл, впавший в общее для всех стариков заблуждение, должно быть, считал, что держит жизнь так же крепко в своих объятиях, как сжимает добычу какой-нибудь свирепый медведь-гризли. Но истинно говорю вам, жизнь куда страшнее смерти, и пусть никто, хотя бы его могучее сердце ударяло о ребра с силой пушечного ядра, пусть никто не прижимает к себе так уверенно жизнь, ибо на предопределенных стезях необходимости это бьющее через край бытие не более ограждено от опасности, чем жизнь человека на смертном одре. Сегодня мы вдыхаем воздух во всю глубину легких и жизнь течет в нас словно тысяча Нилов, а завтра нас может сразить смерть и вены наши иссякнут, как в засуху воды Кедрона [342].
