Герман Мелвилл - Белый Бушлат
Но когда Кьютикл смотрел на этот слепок, он не испытывал ни боли, ни какого бы то ни было участия. Голова была напрочно закреплена на кронштейне, ввинченном в переборку, отделявшую его от кают-компании, и это был первый предмет, на который он обращал свой взгляд, просыпаясь по утрам. И не для того, чтобы спрятать это лицо, вешал он, ложась, фуражку на обращенную вверх оконечность рога, ибо прикрыть его полностью она не могла.
Юнга-вестовой, парнишка, убиравший его зыбкое ложе и наводивший порядок в его каюте, не раз говаривал мне, какой ужас он испытывал, оставаясь один в этой каюте, когда из нее уходил хозяин. По временам ему казалось, что Кьютикл существо сверхъестественное: как-то раз, войдя в его каюту в вахту от полуночи, он содрогнулся, обнаружив, что она вся наполнена плотным голубоватым дымом с удушливым серным запахом. Услышав глухой стон, исходящий из этих облаков, он с диким криком выскочил из каюты, разбудив при этом соседей флагманского врача, которые выяснили, что источником дыма были тлеющие серные спички, воспламенившиеся по небрежности их хозяина. Полумертвого Кьютикла вытащили из этой удушливой атмосферы, и прошло несколько дней, прежде чем он полностью поправился. Пожар этот случился непосредственно над крюйт-камерой; но так как Кьютикл болезнью своей достаточно дорого заплатил за нарушение правила, запрещающего держать горючие вещества в кают-компании, командир корабля ограничился тем, что серьезно поговорил с ним с глазу на глаз.
Прекрасно зная пристрастие врача ко всем образцам патологической анатомии, кое-кто из офицеров любил подшучивать над его легковерием, хотя Кьютикл достаточно быстро обнаруживал их обман. Как-то раз в отсутствие Кьютикла, когда офицерам подали на обед саговый пудинг, они сделали аккуратный пакетик из этого голубовато-белого студнеподобного блюда и, поместив его в жестяную коробочку, тщательно запечатали сургучом и положили на стол в кают-компанию с запиской, якобы исходящей от одного видного врача из Рио, связанного с Главным государственным музеем на Praça d'Aclamaçao[329]. В ней он просил разрешения препроводить ученому senhor'у[330] Кьютиклу — с приветом от дарителя — редкостный образчик раковой опухоли.
Сойдя в кают-компанию, Кьютикл заметил записку и, едва успев ее прочитать, ухватился за коробку, распечатал ее и воскликнул:
— Какая красота! Что за дивная опухоль! В жизни не видел такого замечательного образца этого в высшей степени интересного патологического изменения!
— Что это у вас в руках, доктор? — спросил один из лейтенантов, подходя к нему.
— Нет, вы только посмотрите, — видели ли вы когда-нибудь что-либо восхитительней?
— В самом деле выглядит очень аппетитно. Дайте мне кусочек, доктор. Ну пожалуйста.
— Кусочек? — взвизгнул Кьютикл, отпрянув назад. — Уж лучше отсеките мне руку или ногу! Портить такой дивный образец! Да я бы и за сто долларов на это не пошел! Но что вы хотели с ней делать? Коллекцию собираете, что ли?
— Мне в ней нравится вкус, — промолвил лейтенант, — приятная холодная приправа к свиной грудинке или ветчине. Знаете, доктор, в прошлое плаванье я был на Новой Зеландии и, каюсь, перенял у тамошних людоедов кое-что из их нравов. Послушайте, дайте хоть кусочек, ну что вам стоит, доктор?
— Что, чудовищный фиджиец, — воскликнул Кьютикл, взирая на собеседника в превеликом смятении, — неужели вы и впрямь собираетесь пожрать кусок этой опухоли?
— Вы только дайте, а там сами увидите! — последовал ответ.
— Берите, берите ее, бога ради! — воскликнул врач, передавая коробку в руки лейтенанта, а сам воздевая к небу свои.
— Буфетчик, перечницу, живо! — крикнул лейтенант. — Я всегда сыплю кучу перца на это блюдо, в нем что-то есть этакое такое… устричное. Боже, до чего же вкусно! — воскликнул он, чмокнув губами. — Ну, а теперь попробуйте вы, доктор. Убежден, что вы никогда больше не дадите такому дивному блюду пропадать зазря, из-за того только, что это какой-то научный курьез.
Кьютикл изменился в лице. Медленно подойдя к столу, он сначала внимательно понюхал содержимое коробки, потом дотронулся до него пальцем и лизнул. Этого было достаточно. Весь трясясь в старческом бешенстве, он застегнулся на все пуговицы, пулей вылетел из кают-компании, вызвал шлюпку и целые сутки не возвращался на корабль.
Но хотя, как и все прочие смертные, Кьютикл порой был подвержен припадкам бешенства, по крайней мере если его дразнили, ничто не могло превзойти его хладнокровия, когда он занимался своим непосредственным делом. Среди криков и воплей, видя перед собой лица, искаженные болью, он сохранял спокойствие почти сверхъестественное. И если только крайняя интересность операции не окрашивала его бледное лицо мгновенным румянцем профессионального энтузиазма, он трудился над пациентом, не обращая ни малейшего внимания на жесточайшие мучения того, кто попал под его нож, нож флагманского хирурга. В самом деле, многолетняя привычка к прозекторской и к операционному столу, по-видимому, сделали его глухим к обычным человеческим эмоциям. Однако нельзя сказать, что Кьютикл по природе своей был жесток. Его мнимое бессердечие, надо думать, было следствием его научной точки зрения. Пожалуй, он не убил бы даже мухи, если бы только под рукой у него случайно не оказался микроскоп достаточно сильный, чтобы дать ему возможность поэкспериментировать над мельчайшими жизненными органами этого существа.
Но, несмотря на удивительное безразличие к страданиям своих пациентов и на чрезвычайную увлеченность своей специальностью, Кьютикл порой способен был выказывать некое нерасположение к своей профессии и распространялся о тягостной необходимости, понуждающей человека столь гуманного, как он, заниматься хирургическими операциями. Особенно часто это случалось, когда больной представлял незаурядный интерес. Разбирая такой случай, перед тем как приступить к делу, он прикрывал свой пыл личиной величайшей осмотрительности, сквозь которую, однако, поминутно пробивались вспышки неуемного нетерпения. Но, как только в руке у него оказывался нож, он сбрасывал личину и перед вами представал безжалостный хирург. Таков был Кэдуолэддер Кьютикл, наш флагманский врач.
LXII
Консилиум военно-морских врачей
У флагманских врачей заведено, когда у них на корабле предстоит важная операция и нет ничего препятствующего сосредоточить на ней профессиональный интерес, приглашать своих собратьев-хирургов, если они в этот момент доступны, на посвященный ей торжественный консилиум. Меньшего от флагманского врача его коллеги не ожидают.
Для соблюдения этой традиции врачи соседних американских военных кораблей и были в полном составе приглашены посетить «Неверсинк», дабы высказаться по вопросу о марсовом, состояние которого внушало опасения. Собрались они на галф-деке, и к ним вскоре вышел их уважаемый старейшина — Кьютикл. Все при появлении его отвесили ему поклон и в дальнейшем обращались к нему с примерной почтительностью.
— Господа, — начал Кьютикл, без лишних церемоний опускаясь на складной стул, который передал ему юнга-вестовой, — нам предстоит разобрать весьма интересный случай. Полагаю, что все вы видели потерпевшего. Поначалу я питал надежду, что мне удастся сделать разрез до самой пули и удалить ее; но этому воспрепятствовало состояние больного. С тех пор воспалительный процесс и образование струпа сопровождалось сильным нагноением, обильными выделениями, крайней слабостью и измождением. Из этого я заключаю, что пуля раздробила и умертвила кость и теперь залегла в костномозговом канале. Собственно говоря, не может быть сомнения в том, что рана эта безнадежна и что единственный выход — ампутация. Но, господа, положение мое в высшей степени щекотливое. Уверяю вас, что профессионально я нисколько не заинтересован в подобной операции. Мне необходим ваш совет, и, если вы сейчас еще раз посмотрите со мной больного, мы можем после этого снова собраться здесь и решить, что лучше всего предпринять. Еще раз позвольте мне повторить, что профессионально я в этой операции не заинтересован.
Собравшиеся хирурги выслушали это обращение с величайшим вниманием и, повинуясь желанию их старейшины, спустились в лазарет, где томился раненый. По окончании осмотра все они вернулись на галф-дек и консилиум возобновился.
— Господа, — начал Кьютикл, снова садясь на стул, — вы все сейчас осматривали ногу. Вы убедились в том, что, кроме ампутации, иного выхода нет. А теперь, господа, что вы скажете? Врач Бэндэдж с «Мохока», будьте любезны изложить свое мнение.
— Рана очень серьезная, — сказал Бэндэдж, дородный мужчина с высоким немецким лбом, важно покачав головой.
— Можно ли спасти его, не прибегая к ампутации? — спросил Кьютикл.
