Айн Рэнд - Атлант расправил плечи. Книга 2
— Какие права и каких промышленников? — подчеркнуто медленно спросил Киннен.
— Я считаю, — поспешно вмешался доктор Феррис, — что пункт второй является в настоящий момент самым важным. Мы должны покончить с этим страшным явлением, когда бизнесмены вдруг прекращают дела — бесследно исчезают. Мы должны остановить их. Так рухнет вся экономика.
— А почему они это делают? — нервно спросил Таггарт. — Куда они бегут?
— Никто не знает, — ответил доктор Феррис. — Мы не смогли обнаружить никаких сведений и никаких объяснений. Но это надо остановить. В период кризиса экономическое служение обществу — такая же священная обязанность, как и военная служба. Всякий, кто оставит ее, должен считаться дезертиром. Я рекомендовал ввести смертную казнь для таких людей, но Висли не идет на это.
— Потише, дружище, — сказал Фред Киннен странным медленным тоном и неожиданно выпрямился. Он был абсолютно спокоен. Сложив руки на груди, Киннен посмотрел на Ферриса взглядом, который заставил всех осознать, что Феррис предложил убийство. — Чтобы я больше не слышал ни о какой смертной казни в экономической сфере.
Доктор Феррис пожал плечами.
— Нельзя бросаться в крайности, — поспешно вставил Мауч. — Нельзя пугать людей. Мы хотим, чтобы они были на нашей стороне. Основная проблема в том, воспримут ли они указ вообще.
— Воспримут, — утвердительно кивнул доктор Феррис.
— Меня немного беспокоят пункты третий и четвертый, — заявил Юджин Лоусон. — То, что мы берем под контроль патенты, хорошо. Никто не будет защищать промышленников. Но меня беспокоит то, что мы отбираем авторские права. Мы приобретем много врагов среди интеллигенции. Это опасно, это духовная проблема. Не подразумевает ли пункт четвертый, что после принятия указа новые книги не будут написаны и изданы?
— Да, — ответил Мауч. — Но мы не можем создавать особые условия для издательского дела. Это такая же продукция, как и все прочее. Говоря «никаких новых товаров», мы говорим обо всех товарах без исключения.
— Но это область духовной жизни, — сказал Лоусон голосом, в котором слышалось не разумное уважение, а благоговейный трепет.
— Мы не вмешиваемся ни в чью духовную жизнь. Но когда книга напечатана, она становится объектом купли-продажи, и если мы сделаем исключение для одного товара, то не сможем контролировать ситуацию.
— Да, верно. Но…
— Не глупи, Джин, — сказал доктор Феррис. — Ты хочешь, чтобы объявились какие-нибудь замшелые консерваторы и камня на камне не оставили от нашей программы? Если ты хотя бы шепотом произнесешь слово «цензура», они все как один завопят как резаные. Они не готовы к этому — пока. Но если оставить духовную жизнь в покое и поставить вопрос в материальной плоскости — с точки зрения не идей, а бумаги, чернил и типографских машин, — ты достигнешь цели с меньшими трудностями. Во-первых, ты добьешься того, что в печать не прорвется ничего опасного, а во-вторых, кто же станет поднимать шум, когда Дело касается не духовного, а всего лишь материального?
— Да, но… не думаю, что писателям это понравится.
— Ты уверен? — спросил Висли Мауч почти с улыбкой во взоре. — Не забывай, что в соответствии с пунктом пятым издателям придется напечатать столько же книг, что и в нормативном году. Поскольку новых книг не будет, они будут переиздавать старые, а покупатели — покупать их. Есть множество достойных книг, которым просто не повезло.
— А, — выдохнул Лоусон — он вспомнил, что видел Мауча за обедом с Больфом Юбенком две недели назад. Затем он покачал головой и нахмурился: — И все же я обеспокоен. Интеллигенты — наши друзья. Нам совсем ни к чему потерять их. Они могут устроить большие неприятности.
— Нет, не устроят, — ответил Фред Киннен, — эта ваша интеллигенция первой начинает вопить, когда ни за что ничего не будет, и первой затыкается при малейшем намеке на опасность. Они годами плюют на тех, кто их кормит, и лижут руки тем, кто бьет их по слюнявым физиономиям. Разве не они потворствовали тому, что во всех европейских странах власть захватили советы, состоящие из головорезов, вроде нашего? Разве не они надрывались, перекрикивая сигнализацию, и срывали замки, распахивая двери для бандитов? Они хоть пикнули с тех пор? Разве не интеллигенты разглагольствовали о том, что они друзья рабочего класса? А разве они хоть словечко сказали о каторжных работах, концентрационных лагерях, четырнадцатичасовом рабочем дне или жертвах цинги в народных республиках Европы? Нет. Зато вы прекрасно слышите, как они распинаются перед замордованным народишком, будто голод является спасением, рабство — свободой, камеры пыток — проявлением братской любви, и если народишко этого не понимает, то поделом и страдает. Будто во всех их бедах виноваты те, чьи искалеченные тела гниют в тюремных подвалах, а не вожди, добрые и милосердные! Интеллигенция? Можно ожидать неприятностей от кого угодно, только не от современной интеллигенции: она все проглотит. Да по мне последняя портовая крыса из профсоюза грузчиков куда страшнее: он может вдруг вспомнить, что он человек, и тогда мне с ним не справиться. Но интеллигенты? Они давным-давно забыли, что они люди. И подозреваю, что именно для этого их обучали в их университетах. Делайте с интеллигенцией что хотите. Она все стерпит.
— В данном случае, — заявил доктор Феррис, — я согласен с мистером Кинненом. Я не разделяю его чувств, но с аргументами согласен. Не тревожься насчет интеллигенции, Висли. Просто найми некоторых на государственную службу и разошли по стране, пусть проповедуют то, что высказал мистер Киннен: виноваты сами жертвы. Назначь им приличное жалование, громкие звания и регалии — и они позабудут о своих авторских правах и сделают за тебя дело лучше, чем батальон спецназа.
— Да, — согласился Мауч. — Не сомневаюсь.
— Самая большая опасность грозит с другой стороны, — задумчиво сказал доктор Феррис. — У нас могут быть большие неприятности с пунктом о «добровольно подписанных» дарственных сертификатах, Висли.
— Знаю, — мрачно согласился Висли Мауч. — Я хотел, чтобы нам помог Томпсон. Но думаю, он не может. Фактически у нас нет законных оснований завладеть патентами. В законах, конечно, можно набрать с десяток статей, которыми, при очень расширенном толковании, можно прикрыться — но не совсем. И любой магнат, который подаст иск против нас, имеет хороший шанс выиграть. А мы должны сохранять видимость законности, иначе это не будет поддержано обществом.
— Вот именно, — согласился доктор Феррис. — Очень важно, чтобы патенты были переданы нам добровольно. Даже если бы у нас был закон, дающий право на проведение всеобщей национализации, было бы намного лучше получить все как бы в подарок. Надо, чтобы у людей оставалась иллюзия, что право частной собственности не нарушено. И многие подыграют нам. Они подпишут дарственные сертификаты. Просто трубите погромче, что это — святой патриотический долг, а всякий, кто откажется — алчный стяжатель. И они подпишут. Но… — Он замолчал.
— Я знаю, — ответил Мауч. Было очевидно, что он начинает нервничать. — Думаю, объявятся несколько ретроградов на местах, которые откажутся подписывать, но не настолько заметных, чтобы поднялся шум. Никто о них не услышит. Общество и друзья отвернутся от них, сочтя эгоистами, так что от них неприятностей не будет. Мы в любом случае заберем патенты, и у этих ребят не хватит ни смелости, ни денег судиться с нами. Но… — Он тоже замолчал.
Джеймс Таггарт откинулся на спинку кресла, наблюдая; разговор начинал ему нравиться.
— Да, — начал доктор Феррис. — Я тоже думаю об этом. Я думаю о некоем воротиле, который способен разнести нас в клочья. Трудно сказать, сможем ли мы оправиться после этого. Одному Господу Богу известно, что может произойти в такое истеричное время и в такой деликатной ситуации. Любой пустяк может нарушить равновесие. Уничтожить все труды. И уж кто-кто, а он хочет помешать нам. Хочет и может. Он понимает суть дела, знает вещи, о которых нельзя говорить, и не боится сказать о них. Он знает одно-единственное, но опасное, смертельно опасное средство. Он наш самый жестокий враг.
— Кто? — спросил Лоусон.
Доктор Феррис некоторое время колебался, потом пожал плечами и наконец ответил:
— Безупречный человек.
Лоусон недоумевающе посмотрел на него:
— Что ты имеешь в виду и о ком говоришь? Джеймс Таггарт улыбнулся.
— Я хочу сказать, что человека нельзя обезвредить иначе, как обвинив, — объяснил доктор Феррис. — Обвинив в том, в чем он может признать себя виновным. Если он когда-то прежде украл десять центов, вы можете применить к нему наказание, предусмотренное для взломщика сейфов, и он примет его. Он перенесет любые невзгоды и поверит, что не заслуживает лучшего. Если не хватает поводов обвинить человека, надо их придумать. Если внушить человеку, что смотреть на весенние цветы — преступление и он нам поверит, а потом взглянет на них, мы сможем делать с ним что хотим. Он не будет защищаться. Ему и в голову не придет, что он вправе защищаться. Он не станет бороться. Но надо опасаться людей, которые живут на уровне собственных принципов. Надо держаться в стороне от человека с чистой совестью. Такой человек может уничтожить нас.
