Натанаэл Уэст - День саранчи
Верхние огни в церкви внезапно потускнели. Одновременно зажегся свет за ложными витражами, висевшими на фальшивых дубовых панелях. На миг установилась почтительная тишина, нарушаемая лишь плачем Фей, и электрический орган начал проигрывать запись баховского хорала «Приди, наш Искупитель».
Тод узнал музыку. Дома, по воскресеньям, мать часто играла фортепьянное переложение этого хорала. Музыка просила Христа прийти - очень вежливо, чистым, искренним тоном, с приличествующей долей мольбы. Бог, которого она приглашала, был не Царем Царей, а кротким застенчивым Христом, девицей в окружении девиц, и приглашали его на гуляние в саду, а не в дом какого-нибудь усталого, страждущего грешника. Она не упрашивала - она убеждала, с бесконечной деликатностью и учтивостью, как бы даже боясь отпугнуть предполагаемого гостя.
До сих пор, насколько Тод мог судить, музыку никто не слушал. Фей всхлипывала, а остальные, по-видимому, были поглощены собой. Вежливая серенада Баха Христу была не для них.
Скоро музыка должна измениться и стать более захватывающей. «Подействует ли это на них?» - думал Тод. Бас начинал уже туго пульсировать. Тод заметил, что эскимосы забеспокоились. Бас, набирая звучность, одолевал дискант, и Тод услышал, как папа Джинго заурчал от удовольствия. Мама, перехватив пристальный взгляд миссис Джонсон, положила толстую руку ему на затылок, чтобы он утихомирился.
«Приди же, Спаситель наш», - молила музыка. Робость была отброшена, вежливость забыта. Борьба с басом изменила все. Вкладывались даже нотки угрозы, проскальзывало нетерпение. Сомнений, однако, не было и в помине.
И если проскользнула нотка угрозы, думал Тод, только нотка, и легкая тень нетерпения - можно ли Баха винить? В конце концов, когда он писал эту музыку, мир уже семнадцать веков ждал своего возлюбленного. Но музыка опять изменилась, угроза и нетерпение исчезли. Дискант взмывал свободно и ликующе, и бас уже не силился его подавить. Он превратился в звучное сопровождение. «Придешь ты или нет, - словно говорила музыка, - я люблю тебя, и любви моей довольно». Это было простое утверждение факта - не плач и не серенада, - произнесенное без вызова и без смирения.
Возможно, Христос услышал. Если и услышал, то знака не подал. Служители услышали, ибо это был им сигнал выкатывать ящик с Гарри. Миссис Джонсон шла за ними по пятам, следя, чтобы гроб был поставлен куда надо. Она подняла руку, и Баха оборвали на середине фразы.
- Желающих лицезреть усопшего до начала проповеди - просят выйти вперед, - провозгласила она.
Сразу выступили только Джинго. Они направились к гробу всей семьей. Миссис Джонсон задержала их и жестом предложила Фей посмотреть первой. Поддерживаемая сестрами Ли и Мери Доув, она быстро заглянула в гроб, на минуту участила всхлипывания, затем поспешно вернулась на свое место.
Теперь пришла и очередь Джинго. Они наклонились над гробом и что-то сообщили друг другу при помощи ряда хриплых, взрывных и гортанных звуков. Когда они попытались заглянуть еще раз, миссис Джонсон решительно оттеснила их к скамье.
Карлик бочком подошел к гробу, произвел манипуляции с носовым платком и ретировался. Никто за ним не последовал, и тут миссис Джонсон вышла из себя - восприняв этот очевидный недостаток интереса как личное оскорбление.
- Желающие лицезреть останки покойного мистера Гринера должны сделать это незамедлительно, - прогремела она.
Произошло легкое движение, но никто не встал.
- А вы, миссис Гейл, - наконец сказала она, упершись взглядом в поименованную. - Что же вы? Не хотите кинуть последний взгляд? Скоро эти останки вашего соседа будут навеки преданы земле.
Деться было некуда. Миссис Гейл двинулась по проходу, и за ней еще несколько человек.
За их спинами Тод улизнул.
18
На другой день после похорон Фей выехала из Бердача. Тод не знал, где она поселилась, и собирался с силами, чтобы позвонить миссис Дженинг, как вдруг увидел ее из окна своей мастерской. Она была одета в костюм наполеоновской маркитантки. Пока он открывал окно, она почти успела свернуть за угол дома. Он крикнул ей, чтобы она подождала. Она помахала ему рукой, но когда он спустился вниз, ее уже не было.
По ее одежде он понял, что она снимается в фильме «Ватерлоо». Он спросил студийного полисмена, где работает группа, и тот сказал, что на самой дальней площадке. Он сразу отправился туда. Проехал взвод кирасир - крупные мужчины на гигантских конях. Он знал, что они направляются к той же площадке, и последовал за ними. Они перешли в галоп, и он скоро отстал.
Солнце пекло. Глаза и глотка были забиты пылью, поднятой копытами, в голове стучала кровь. Единственную тень отбрасывал океанский лайнер из раскрашенного холста, с настоящими шлюпками, висевшими на шлюп-балках. Тод постоял в его узкой тени, а потом пошел к торчавшему вдалеке пятнадцатиметровому сфинксу из папье-маше. Между ним и сфинксом пролегала пустыня - пустыня, непрерывно расширявшаяся благодаря армаде грузовиков, которые сваливали здесь белый песок. Едва он сделал несколько шагов, как человек с мегафоном приказал ему вернуться.
Он взял вправо и, огибая пустыню по широкой дуге, вышел на деревянный тротуар улицы Дикого Запада. На веранде салуна «Последняя ставка» стояла качалка. Он сел в нее и закурил.
Отсюда виден был поселок в джунглях и буйвол, привязанный к конической травяной хижине. Каждые несколько секунд животное издавало мелодичный стон. Откуда-то вылетел араб на белом жеребце. Тод окликнул араба, но ответа не получил. Немного погодя он увидел грузовик со снегом и эскимосскими собаками. Он опять крикнул. Шофер что-то крикнул в ответ, но не остановился.
Отшвырнув сигарету, он толкнул двустворчатую дверь салуна. Зада у здания не было, и он очутился на парижской улице. Он прошел ее до конца и вступил на романский двор. Невдалеке слышались голоса, и он направился туда. На лужайке из мочала группа мужчин и женщин в костюмах для верховой езды устроила пикник. Они ели картонную пищу перед целлофановым водопадом. Тод хотел подойти и спросить дорогу, но был остановлен мужчиной, который сделал страшное лицо и поднял табличку: «Тихо! Идет съемка». Когда Тод сделал еще один шаг, мужчина погрозил ему кулаком.
Отсюда он вышел к маленькому пруду, где плавали большие целлулоидные лебеди. Через пруд был переброшен мост с надписью «Лагерь Конфетка». Он прошел по мосту и очутился на тропинке, которая уткнулась в греческий храм Эроса. Сам бог лежал ничком в куче старых газет и бутылок.
Со ступеней храма он разглядел вдалеке дорогу, обсаженную черными ломбардскими тополями. На ней он и потерял кирасир. Он двинулся сквозь чащу колючих кустов, старых задников, железного хлама, миновал остов цеппелина, бамбуковый частокол, саманный форт, деревянного троянского коня, лестничный марш барочного дворца, начинавшийся в клумбе бурьяна и кончавшийся в ветвях дуба, часть станции «14-я улица» нью-йоркской надземной железной дороги, голландскую ветряную мельницу, скелет динозавра, надводную часть «Мерримака», угол храма майя и наконец вышел на дорогу.
Он запыхался. Он сел под тополем на камень, сделанный из коричневого гипса, и снял пиджак. Дул свежий ветерок, и вскоре ему стало легче.
В последнее время он начал думать не только о Домье и Гойе, но и о некоторых итальянских художниках XVII и XVIII веков, о Сальва- торе Роза, Франческо Гварди и Монсю Дезидерио - живописцах Упадка и Тайны. Глядя теперь с холма, он видел композиции, которые можно было бы прямо составить из калабрийских работ Роза. Тут были полуразрушенные здания, разбитые памятники, выглядывавшие из-за громадных скрученных деревьев, чьи обнаженные корни корчились на иссохшей земле, и из-за кустов, покрытых не цветами или ягодами, а целым арсеналом сабель, пик и крючьев.
Для Гварди и Дезидерио тут были мосты, переброшенные над ничем, скульптуры среди деревьев, дворцы, казавшиеся мраморными, пока целый каменный портик не начинал хлопать на легком ветру. Были здесь и фигуры. Метрах в ста от Тода мужчина в котелке, сонно прислонясь к позолоченной корме венецианского барка, чистил яблоко. Еще дальше уборщица на приставной лестнице намыливала щеткой лицо десятиметрового Будды.
Он сошел с дороги и взобрался на гребень холма, чтобы взглянуть на ту сторону. Под ним лежал пустырь - пять гектаров дурнишника, среди которого там и сям торчали пучки подсолнухов и кусты. В центре поля возвышалась гигантская груда декораций, задников и реквизита. На глазах у него десятитонный грузовик добавил к ней еще партию. Это была конечная свалка. Он вспомнил «Саргас- сово море» Дженвер. Подобно тому как этот воображаемый водоем запечатлел в себе всю историю цивилизации в виде морского кладбища, участок внизу являл ее в виде свалки снов. Саргассово море фантазии! И свалка росла непрерывно, ибо не было сна на плаву, который рано или поздно не попал бы сюда - после того, как его сделали фотогеничным при помощи гипса, холста, дранки и краски. Многие суда, затонув, так и не попадают в Саргассово море; но ни один сон не исчезает бесследно. Где-то тревожит он какого-то несчастного человека, и в один прекрасный день, когда это станет ему невтерпеж, сон воспроизведут на съемочной площадке.
