Василе Войкулеску - Монастырские утехи
— У нас все рыбы передохнут от этой мерзкой грязи,— вслух говорили монахи,
собравшиеся посмотреть на них, точно на диковинку.
— Рыбы подохнут, дабы воскресли люди! — смело бросил им Евтихий.— Ибо более
похвально и угодно богу спасти грешную душу, нежели всю жизнь понапрасну бить
земные поклоны, как это делают некоторые.
— В вас говорят надменность и гордыня, отец,— крикнул, задетый, один из братьев.
— Оставьте мне усилия надменности, а себе сохраните лень унижения,— съязвил
Евтихий.
И продолжал заниматься своим делом. Потом он привёл разбойников в свою келью и
приютил на лето у себя на крыльце, дабы иметь их неотступно перед глазами. С утра до
ночи он только об них и пёкся, ими держался и занимался. Стремление доказать свою
правоту, победить недоверие, его окружавшее, тяготило его, но и поднимало в
собственных глазах.
Разбойники, голодные, одуревшие от мрака подземелья, выглядели вялыми и
послушными, как младенцы. Они похудели и казались теперь сухопарыми, скулы их
выпирали, а глаза ввалились; чёрные бороды, которыми они обросли в подвале,
смешались с обвисшими усами и патлами. Евтихий относился к ним любовно, но не
избавлял от бесчисленных духовных усилий. Работать не заставлял, они и соломинки
не подняли. Но кормил почти одними наставлениями и молитвами.
— Дети мои,—учил он,—духовная пища — основа жизни. Другая, материальная,
нужна нам разве что раз в день, в полдень.
И он сам приносил им пищу. Даже воды всего два раза в день, по кружке между
восходом и заходом солнца. Но зато молитвы, земные поклоны, исповеди, этого
было вволю — на крыльце или в церкви. Теперь блаженный всегда бывал на службах,
не то что раньше. Он приходил со своими духовными сыновьями — «телками» отца
Евтихия, как называли их некоторые,— они становились на колени, не впереди, а
сразу у входа, в тёмной глубине церкви, как грешники, ищущие милосердия и
сострадания всевышнего. Даже самые неприметные призывы колокола, скажем,
после полуночи, заставали их, всех троих, «с зажжёнными светильниками и
горящими сердцами», как говорится в Евангелии.
Георге, более сообразительный, выучил «Отче наш», «Святый боже», читал, запинаясь
на каждом шагу, «Верую». Тупой Думитру не мог усвоить ничего, даже «Господи,
помилуй»... Существо дикое, он уходил под тёмный, прохладный свод церкви, как в
лес. Здесь он чувствовал себя свободным от неусыпных наблюдений и наставлений
Евтихия. Монах, занятый молитвой, ослаблял свой надзор, следил за ним только во
время службы. Думитру стоял на коленях за столбом, словно таился в лесной засаде, за
деревом, ожидая посвиста сообщников, стороживших по дороге купцов. Зажжённые
над головой лампады напоминали звёзды, и оттого на душе у него становилось светлее.
Он ощупывал пояс без оружия... Но тут его пробуждал колокол. Потом и он попал под
ярмо Евтихия. Однако где-то внутри, куда не проникали отмычки духовника, всё же
ещё оставались затворы.
Но трудности лишь усиливали рвение блаженного. Никогда и нигде его возбуждённый
дух не обретал такого успокоения, как теперь, в обществе этих бандитов, сознание
которых ненамного поднялось над сознанием скота. Превеликие его страдания, сила
его духа, некогда наводнявшие всё его существо, коих умиротворение он находил в
искушениях и в воображении,— обрели наконец своё русло и текли теперь спокойно во
имя спасения дорогих ему грешников, которых он усыновил. В трудах ради нужд
других Евтихий забывал о себе.
— Вы теперь единственные мои искушения,— говорил им блаженный.— Двое
мерзавцев, из которых я, точно искру из кремня, должен высечь во
славу божию чистых, как свет, людей. Уж не сердитесь, что я бьюсь над вами, подобно
крепкому oгниву.
Блаженный не знал, что искры вылетают не из камня, а из ударяющей по нему стали —
значит, из него.
Вскоре он с большим рвением впрягся и в другое дело: пристроить к своей келье
другую для своих дорогих негодяев.
— Я не брошу вас зимой как собак на крыльце,— успокаивал их Евтихий.
В часы, свободные от молитв, они все трое оплетали камышом и мятликом,
принесёнными с озера, тонкие шесты и стволы деревьев, срубленных в лесу. Ученики
были счастливы. Их слабые умы избежали одури молитв и наставлений. Запах зелёного
дерева, свежий сок, сочащийся из него, опьяняли их, точно кровь — единственная,
какую они могли ещё пролить.
— Как ты даешь топор в такие руки? — бранили Евтихия братья, пришедшие
посмотреть на новую выдумку блаженного.
— Надобно подвергать их и трудам искушений,— отвечал он,— не только отдыху
молитв: я знаю, и мне ведомо, что они мысленно сейчас меня убивают. Пока они
довольны и этим. Но они непременно пожалеют о том, что могли бы совершить, будь
они свободны, и это останавливает их перед тем, чтобы перейти когда-нибудь к
действию. Ибо они видят, как я им полезен — какой гнев на них обрушился бы, если
бы я не стал их больше защищать, и потому они привыкли щадить меня. И они даже
прощают мне и начинают любить меня, как я их.
Бандиты, которых вывели на чистую воду, обнаружив их чёрные мысли, глядели
испуганно. Что было с их стороны более чем признанием. Хотя им и мешали кандалы,
но работали они без устали и постепенно была сооружена лачуга, где можно было
укрыться от суровой зимы.
Так с душой, жаждущей благочестия, умиротворённые трудом, подошли они все трое к
рождественскому посту. Евтихий решил причастить своих сыновей по воле божьей как
раз в день рождества Христова. И он удвоил своё усердие.
— Как очищает золото огонь (слово «золото» молнией поразило обоих учеников), так и
нам, недостойным, следует очиститься,— сказал благочестивый, ставя себя в один ряд
с ними,— очиститься хотя бы на пять недель в пламени воздержания, бдения и молитв,
дабы стать достойными вкусить от сверкающих чаш крови и тела Христа.
Бандиты не поняли, что это такое, но терпеливо вынесли — ибо деваться было некуда,
— всё изнуряющие приготовления к причастию в течение всего поста, после которых
стали похожи на мучеников.
Наконец вымытые, во всем чистом, расчесав бороды и патлы, они смиренно вкусили
перед алтарём в день рождества святое причастие, которое поминали всуе столько раз...
Их духовный отец дрожал от счастья и снова пролил слезу.
И тут же, прямо в церкви, к ним пришла неожиданная награда: перед лицом всей
братии Евтихий расковал им кандалы на ногах; они были теперь по-настоящему
вольными людьми. Потом их снова заставили встать на колени на клиросе, где под
епитрахилью священника оба они поклялись на кресте и Евангелии, что будут верными
сыновьями обители до самой смерти.
Церемония закончилась новым коленопреклонением на клиросе перед игуменом и
целованием рук у монахов. Все отвечали им братским поцелуем в лоб.
Так, окроплённые святой водою, посвящённые, причащённые, поклявшиеся страшной
клятвой, они стали равными с братьями монахами и одеты были в рясы.
Радость отца Евтихия не знала иных границ, кроме неба. Особливо потому, что игумен
пригласил их за большой стол в трапезной вместе с другими монахами. После того как
были поданы различные закуски и супы, игумен приказал громким голосом:
— Налейте вина и новым братьям во Христе, выпьем за их здоровье и трудолюбие, как
и за духовного отца их. Знаю, что отец Евтихий не пьёт. Посмотрим, как ученики.
И перед учениками расцвели, как два высоких красных цветка, два бокала вина цвета
бычьей крови. Не успел блаженный Евтихий мрачно уставиться на них, как Думитру
опрокинул свой бокал. Георге застыл, держа его на полпути ко рту. Он заколебался,
потом опустил бокал вниз... но не мог оторвать от него взгляда.
— Не сердись, блаженный Евтихий,— пошутил игумен.— Тот, кто опорожнил бокал
целиком, был послушен, как монах: он выполнил приказ своего старшего, игумена
монастыря. А теперь — на здоровье, отправляйтесь отдыхать, как положено после
причастия.
И он подал знак ученикам уходить. Угощение только тут набирало силу, приносили
поросят и жареных петухов, пирожки на сметане, слоеные пироги с орехами, вина,
вишневки, кофе... Евтихий униженно встал и повёл их, как добрый пастырь барашков.
Игумен его не задерживал.
Погода словно приветствовала обращение учеников отца Евтихия из разбойников в
монахов. Рождество стояло бесснежное, было тепло и сыро — что-то вроде длинного
