Грубиянские годы: биография. Том I - Поль Жан
Нотариус пришел к брату в очень подавленном состоянии духа.
– Здесь, на стуле, – сказал Вульт, – лежит мизантроп Мейнау из пьесы Коцебу «Ненависть к людям и раскаяние», – и показал на изящнейший кафтан, перелицованный Пурцелем для благородных театральных персонажей, далее – на круглую шляпу с длинным ворсом, сапоги со шпорами, шарф длиной в три локтя, чтобы оттенять краски лица, и шелковое нижнее платье. Однако то, что прежде легко парило в эфире воображения, теперь предстало перед Вальтом как нечто осязаемое, застрявшее в неуклюжем настоящем, – и потому абстрактное понятие о грехе распалось на целый ряд конкретных грехов.
– Черт возьми, – сказал Вульт и одним движением руки распустил нотариусу косичку, – неужели ты еще мучаешься угрызениями совести, как если бы то, что тебе предстоит, нельзя было с тем же правом назвать одеванием, что и переодеванием. Разве сущность дворянина выражается в паре сапог со шпорами? Не порть мне все удовольствие!
Тут появился цирюльник. Он превратил волосы Вальта в бессчетное количество локонов. После чего нотариус был герметически запечатан шелком и сукном, так что ядро его личности полностью вросло в стручок созданного Коцебу персонажа.
По дороге Вульт поклялся, что Вальта – хотя бы из-за сгустившихся сумерек – достаточно трудно узнать; к тому же ни один дворянин не способен хорошенько разглядеть и запомнить лицо какого бы то ни было бюргера. В конце концов и самому Вульту приукрашенный нотариус, который, трепеща от любви, шагал рядом с ним, показался подлинным человеконенавистником Мейнау.
– Не хватает малого, – сказал он, – чтобы я набросился на тебя с кулаками: потому что я думаю, что вижу перед собой Мейнау, который на протяжении нескольких театральных действий льстил себе и приучал себя ненавидеть людей из-за любви к женщине, как бывает, когда зайцев посредством битья научают бить в барабан, будто они – воины. Этот надворный советник К. всегда изображал только жидкую грязь и болота, а никак не Дитриховы скалы. Он предлагает на продажу свои патентованные сердца (как Потт – патентованные протезы ноги, от стопы до колена) и даже торгует этими презренными сердцами, но никогда – сердцами, способными на подлинное презрение к обстоятельствам! Можно подумать, что дьявол так же сентиментален, как расстрига-иезуит, когда ты постоянно встречаешь, перед театральными подмостками и на них, юнцов, которые кичатся тем, что презирают людей лишь потому, что какая-то девица выказала по отношению к ним толику презрения, – этих простаков, у которых мизантропический червь бешенства представляет собой, как у собак, всего лишь внутриязычный хрящ и которые освобождаются от этого червя, как дети от глистов, когда их организм укрепляется… Вальт, неужели ты тоже подвержен этой болезни и ненавидишь людей?
– Никого я не ненавижу, даже несчастного мизантропа (ответил Вальт бесконечно мягко), но ты так жестко спрашиваешь меня…
– Прости, – откликнулся Вульт, – вот уже десять лет, как я мгновенно выхожу из себя, стоит мне учуять запах чего-либо, относящегося к театру, пусть даже речь идет лишь о суфлере или о суфлере суфлера, то бишь поэте, да даже и просто о надворном советнике (ведь большинство театральных героев, подобно профессорам в Дерите, имеют чин надворного советника): ибо, за исключением актеров, нет более отвратительного сообщества, нежели сообщество пишущих для сцены; актеры и драматурги взаимно воплощают и одухотворяют друг друга; а также вставляют друг другу искусственные хвосты.
– Искусственные плюмажи? – переспросил Вальт.
– Я имел в виду хвост, – пояснил Вульт, – который сокольник приделывает бессильному соколу вместо выпавшего, искусно вклеивая перья в открытые птерилии с помощью клея из плавательного пузыря белуги. Бедные актеры (трансцендентные статисты) – это статуи, которые каждый вечер требуют от своего ваятеля, то бишь драматурга, душу, чтобы жить ею [22].
Они между тем добрались до парка, и навстречу им вышел граф, державшийся просто, серьезно и благородно.
– Это мой друг и родственник, носящий такое же, что и у меня, имя, – представил Вульт графу перелицованного Мейнау. – Любовь к флейте побуждает его следовать за мной по пятам.
Вальт, вместо того чтобы принести многократные извинения – брат ему это отсоветовал, – только дерзко поклонился, ибо, как объяснил Вульт, граф проявил бы отсутствие светского воспитания, если бы в своем саду стал расспрашивать гостя, кто он, как это делает катехет перед городскими воротами.
Вальт к тому же был слишком порядочным человеком, чтобы попытаться замаскировать перед графом что-то другое, кроме своего тела, – пусть даже самомалейшую мысль. Вульт оказался прав и в том смысле, что вельможа, который во время своих путешествий и при княжеских дворах видел, наверное, не менее двадцати полчищ самых разных людей, вряд ли способен удерживать в голове и при случае вспомнить арьергард, состоящий из одного-единственного нотариуса. Клотар в задумчивости поглядел на второго гостя, но в сумерках не узнал этого кавалера с многочисленными локонами, без косички и с утолщающим шею шарфом.
Вальт чувствовал себя стесненным в шкуре Мейнау. Переодевания в романах представляют читателям реальные переодевания более веселыми, чем они выглядят на самом деле. Как погода для находящихся в комнате, так и прекрасная природа для тех, кто гуляет под открытым небом, неизменно остается грошиком, сбереженным на черный день, и поддельной монетой для любого разговора. Вальт не утаил от графа, что это место (где однажды вечером он подслушал чужое музицирование) – с водопадом у них за спиной, со статуей весталки рядом, с холмами вдали – обладает в его глазах подлинным очарованием. Клотар, видимо, не разделял его восторгов и в ответ лишь отметил, что любой парк нравится лишь однажды.
Флейтист был так же скуп на слова и вежлив по отношению к графу, как и сам граф – по отношению к своим гостям: будто хотел использовать язык и хорошее настроение исключительно для игры на флейте. Братьям Харнишам подали вино, выжатое, казалось, скорее из листьев, нежели из гроздей. Граф не пил вовсе; Вальт же – совсем немного, словно следуя примеру кузнеца, время от времени сбрызгивающего пламя водой. Вульт, раздраженный плохим вином и всем прочим, быстро прохаживался туда и обратно с флейтой в руке, но пока что не играл на ней.
Клотар не обращал на него внимания. В конце концов Вульт (продолжая прохаживаться) все-таки начал свой флейтовый концерт; но поскольку, как художник, теперь был настроен по отношению к графу холодно, играл он абы что – разрозненные фантазийные галлопады, музыкальные полутона, перемежающиеся с полутенями, – не менее грубо хватаясь, если можно так выразиться, за струны флейты, чем кулак штормового ветра обрушивается на эолову арфу.
Мелодраматическое представление Вульта сделало – для двух других кавалеров – еще более приятной беседу, которая завязалась между ними под звуки такой музыки. Английский парк графа стал почтовым пакетботом, на котором оба они переправились в Англию, чтобы вместе осмотреть и единодушно превознести ее красоты. Клотар принялся восхвалять британскую необщительность: «Бывают недостатки, которые сопряжены с преимуществами», – сказал он. «Спят только цветы, но не травы», – откликнулся Вальт, который, благодаря поэтическому дару и широкому кругозору, легко конвертировал чужое мнение в собственное и наоборот. Тот, кто всегда ищет только утреннюю и солнечную сторону жизни, легко находит повсюду тепло и свет. Клотар заявил, что дружба не знает сословных различий, как душа – различий между полами. Вальт придумал изысканный ответ, который звучал так: «Даже в стремлении забыть о неравенстве оба друга должны быть равны»; однако его произношение слегка отдавало крестьянской речью, а глаза не просто приятно блестели, но, из-за жара любви, подернулись чистой влагой. Граф спокойно поднялся и сказал, что вернется через минуту – только отдаст распоряжение, чтобы отъезд перенесли на полчаса позже, – и что он признаёт: его редко понимали с такой легкостью, как в этот вечер.
