Жак Стефен Алексис - Деревья-музыканты
У подножия тыквенного деревца, под горой, покоилась его мать, но на этом месте не было ни могильного холмика, ни надгробной плиты, ни камня, указывавшего, что здесь уснула вечным сном женщина, которая в жизни познала любовь и страдание. Гонаибо редко приходил на могилу, которую он сам вырыл по указаниям умирающей матери. Похоронив ее, он не испытал такого глубокого отчаяния, как в это утро... Ведь тогда он был еще ребенком и не сознавал как следует, что она ушла от него навсегда. Присев на корточки возле деревца, Гонаибо вырыл длинную ямку, закопал в нее змею и утрамбовал землю ногой. И долго просидел на корточках в этой привычной для него позе, ничего не видя и не слыша. Безмолвные слезы текли по его щекам. На сердце было одно только желание — умереть самому, исчезнуть навсегда. Некогда в этой стране жили пришедшие издалека негры-ибосы. Среди них вспыхивали порой настоящие эпидемии самоубийств, — так жаждали они избежать тяжести рабства. Тогда эти люди принимались есть землю, причем окружающие не могли понять, зачем они это делают. Самоубийцы безостановочно ели землю, пока не падали мертвыми. Индейцы тоже прибегали к коллективному самоубийству на золотых приисках конкистадоров. Смерть... Что чувствуют люди, умирая?
Чей-то голос звал его:
— Гонаибо!.. Гонаибо!..
Голос приближался. Это был женский, вернее, детский голос. Кричала Гармониза, внучка Буа-д’Орма Летиро.
— Гонаибо!
Она увидала, что мальчик сидит, прислонившись к деревцу, и подбежала к нему.
— Послушай, Гонаибо, дедушка велел тебе сказать, что он придет сюда завтра, рано утром... Он хочет, чтобы ты спрятал какие-то вещи... Но что с тобой?..
Он даже не взглянул на нее, не пошевелился и полными слез глазами смотрел куда-то вдаль. Он размышлял. Она села подле него.
— Что случилось, Гонаибо?.. Скажи, что с тобой?..
Дотронувшись до лица друга, она почувствовала, что щеки его мокры от слез. Она прильнула к нему и повторила свой вопрос. Затем взяла его за голову обеими руками, положила к себе на плечо и вытерла глаза Гонаибо своими ладонями. Да, это были слезы, безмолвные слезы. Она снова стала расспрашивать его. И вдруг он разрыдался.
Гармониза прижала его к себе, стала гладить по голове, что-то нашептывая ему. О чем же она говорила? О ветре? О птицах, которые спят на ветках под дождем? О теплоте прильнувшей к ней щеки? О биении своего юного сердца, о своих порывах, о грезах наяву? Или она говорила о своем постоянном желании быть подле Гонаибо, держать его в объятиях, баюкать вот так, как сейчас? Ей хотелось утешить юношу, развеять его скорбь. Но иногда, чтобы усыпить горе, нужна тишина. И Гармониза уже ни о чем больше не расспрашивала, лишь проводила своей прохладной рукой по его лицу, по плечам и груди. Она чувствовала холодное, как мрамор, прикосновение его губ к своей шее. Он бессильно покоился на ее плече, по-прежнему рыдая. Тогда она, в свою очередь, прижалась губами к пылающему лбу Гонаибо, простодушно целуя его, чтобы утешить. Потом вытянулась возле него на земле. Наконец он взглянул на девочку, и она посмотрела на него, наклонилась над ним и тоже разразилась слезами.
Он ощутил округлости ее расцветшего тела, теплоту юных грудей, трепетных, как только что вылупившиеся птенцы, и щекочущее прикосновение к своему плечу длинных волос. Он изо всех сил прижал ее к себе. Она растерянно взглянула на него и отдалась ему, горячая и счастливая. Она лишь слабо застонала в ту минуту, когда ее молодое тело раскрылось для жизни.
Над их головами была лишь листва да небо. Все ветви маленького тыквенного дерева были осыпаны цветами — об этом дереве как раз говорила перед смертью мать Гонаибо.
Распределение лепешек было произведено в Ремамбрансе в четверг. Старушка Дада, супруга Буа-д’Орма, суетилась весь день, такая же бодрая, как всегда. Когда наступила пятница — предпоследний день пасхальной недели, — Дада помогла совершить омовение вновь посвященных в теплой воде, настоянной на листьях. Все было сделано надлежащим образом, но с лихорадочным беспокойством и огромным усилием воли. Отец Осмен подходил все ближе, опустошая встречающиеся на пути хунфоры. На всех дорогах, ведущих к святилищу, главный жрец велел расставить дозорных, чтобы они в случае надобности подняли тревогу. Несмотря на царившее кругом волнение, отец Буа-д’Орм сохранял полное спокойствие и всем руководил ревностно и тщательно, как всегда. Он решил не торопиться: все должно идти, как обычно. Когда обряды будут завершены, он примет необходимые меры.
С наступлением темноты празднества закончились, и Буа-д’Орм заперся в зале «собы» с генералом Мирасеном, Инносаном Дьебальфеем, г-жой Анж Дезамо, Аристилем Дессеном, Олисма Алисме, Шаритаблем Жакотеном, Жозельоном Жоффе, Бальтазаром Фенелюсом и Жюстеном Корбеем. А затем они разошлись по разным отделениям святилища. При первых проблесках зари Мондестен Плювиоз, хранитель барабана Ассото, сдал свои ключи и присоединился к друзьям. Все сокровища, все реликвии древней Ремамбрансы и других хунфоров были сложены в переметные сумы, сплетенные из листьев латании, и погружены на мулов. Скоро над опустевшим двором святилища засияет солнце. Буа-д’Орм собрался было уходить, но, не видя Дада, забеспокоился. Ведь обычно жена вставала, едва заслышав пипирита, чтобы сварить кофе. Старик направился к своему дому. У дверей его охватило мрачное предчувствие, ибо он споткнулся о порог.
— Дада!.. Мы уезжаем... Почему ты не встаешь?..
Она ничего не ответила. Буа-д’Орм подошел к столу и ощупью разыскал спички. Тревога тисками сжимала ему грудь.
— Дада! Ты больна?.. Что с тобой?..
Дада лежала бездыханная на своем ложе, лицо у нее было спокойное, ясное.
Боль, как удар клинка, пронзила сердце Буа-д’Орма. Дада умерла во сне, не страдая. Она угасла, как догоревшая свеча... Почему небо не подало ему знака? Почему? Значит, боги покинули старого жреца! Годы посеребрили волосы Дада, она состарилась, прислуживая в храме, и до гроба сохранила верность узам, соединившим их с детства. Судьба ее свершилась... Эта смерть предвещала конец целой эпохи, а теперь и его собственная смерть была близка — таков неумолимый приговор. Аго-йе, святые лоасы!
Подавив свое горе, он вошел в комнату Гармонизы. Она спала на спине, прижав к груди руки, и радостно улыбалась. Она видела сон, губы ее шевелились, словно она произносила слова, полные неизъяснимой нежности. Старец колебался, не решаясь разбудить ее.
— Гармониза! Ну же, вставай!.. Одевайся... Ты поедешь вместе со мной, — тихо сказал он и прикоснулся к ее плечу.
Гонаибо ждал в нескольких шагах от хижины, он был взволнован и нервно расхаживал взад и вперед. Увидев вереницу вьючных животных, он побежал навстречу. Приезжие проработали целый час и вырыли длинный глубокий ров. Когда все было готово, дно его устлали пальмовыми ветвями, а на них положили священные камни, реликвии, предметы культа. Гонаибо внимательно смотрел на работы, держа за руку Гармонизу. Главный жрец стоял тут же и наблюдал за обоими. Когда ров был прикрыт пальмовыми ветвями и засыпан землей, Гонаибо подошел к главному жрецу.
— Мне надо поговорить с тобой, отец Буа-д’Орм, — сказал он. — С глазу на глаз...
Взгляд старика остановился на Гармонизе. С той минуты, как предметы культа исчезли под землей, Буа-д’Орм изменился в лице: казалось, он уже не принадлежит к миру живых, глаза его горели загадочным огнем. Неподвижный, как статуя, он взирал на все словно издалека, погруженный в гордую задумчивость. Худоба его стала еще заметней. Он медленно воздел руки, повернулся, шатаясь словно призрак, колеблемый ветром, и посмотрел на восток, где разгоралась заря.
— Все свершилось, согласно воле лоасов... — сказал он. — Люди, пришедшие со мной, должны возвратиться в свои дома, я один выполню то, что осталось сделать... Пусть дети Ремамбрансы уходят без опасений — лоасы не покинут их. Пусть они живут, пусть страдают и борются, как настоящие дети земли... Быть может, им придется разойтись в разные стороны... Отныне я ничего уже не могу сделать для них... Так повелевает жизнь и лоасы!.. Идите скорее!.. Я сказал!..
Крестьяне с удивлением переглянулись, затем пытливо посмотрели на лицо главного жреца, озаренное внутренним светом. Они поняли тогда, что судьба свершилась, и, понурив головы, молча двинулись в обратный путь, ведя за собой вьючных животных. Буа-д’Орм стоял теперь лицом к озеру и глядел вдаль.
— Я знаю, что ты мне скажешь, Гонаибо... Род Буа-д’Орма Летиро не должен угаснуть… Я знаю...
Гонаибо подбежал к нему.
— Отец Буа-д’Орм, отныне Гармониза останется со мной. Я так решил... Даже если ты откажешь, это ничего не изменит!..
Буа-д’Орм по-прежнему не спускал глаз с озера.
— Никто не поступает по собственной воле, Гонаибо, все начертано в большой книге, решения принадлежат одному только небу... Я знал, что ты хочешь мне сказать. Прежде чем ты заговорил, я уже знал, какова воля неба... Слушай, Гонаибо, давным-давно в нашу страну привезли в рабство четырех братьев. Здесь их и продали... Первый из них основал Ремамбрансу, второй — Сускри, возле Мармелады, третий — создал в Гонаиве святилище Летиро, названное впоследствии Сувенанс, а четвертый заложил святилище Кампеш в Северной долине. Все они были истыми сынами Африки, верными служителями лоасов наших предков. Их наследие осталось в неприкосновенности. Всю свою жизнь я страдал и боролся ради того, чтобы их дело жило... Я возделывал их землю, я совершал обряды перед их алтарями, по мере сил помогал их последователям, и все это потому, что лоасы насильно связали меня с Ремамбрансой. Скоро мое старое тело будет покоиться в земле. Но внутренний голос говорит мне, что лоасы изберут тебя... Быть может, я вообразил себе это, но обещай, что ты не останешься глух к их призыву, если он когда-нибудь прозвучит. Тебе известно, где находится дека, ты возьмешь ее и лишь только прислушаешься к голосу своего сердца, как будешь знать, что делать... Ты положишь священные камни на прежнее место, и познание невидимых постепенно перейдет к тебе... Ты будешь страдать, служа лоасам, но разве я сам не страдал? Страдание ведет к спасению, Гонаибо, ты никогда не будешь несчастлив, никогда... В сердце твоем воцарится покой... Обещай мне не навлекать на себя гнева лоасов, не пытайся противостоять им... Обещай!..
