Бернард Маламуд - Идиоты первыми
Фидельман внезапно прозрел.
— А что сталось с тем последним художником, который тоже пробовал?
— Плавает в озере до сих пор, — сказал Скарпио.
— Мне попрактиковаться надо, — Фидельман откашлялся. — Зрение у меня что-то помутилось, рука быстро устает. Мне бы немного поупражняться, чтобы чувствовать себя свободнее.
— Это как же поупражняться? — спросил Скарпио.
— Нет, я не про физические упражнения, просто пописать живую натуру, чтобы немного разойтись.
— Ты этим не увлекайся, — сказал Анджело. — У тебя всего месяц в распоряжении, не больше. Сподручнее всего подменить картину во время туристского сезона.
— Как, только месяц?
Хозяин кивнул головой.
— Может, ты бы просто срисовал? — сказал Скарпио.
— Нельзя.
— Я тебе вот что скажу, — заговорил Анджело. — Я мог бы достать тебе старую картину — лежит голая женщина, а ты ее запиши сверху. Сделаешь похожие формы, как у той, всю ее подменишь.
— Нельзя.
— Почему это нельзя?
— Нечестно. То есть перед собой нечестно.
Оба захихикали.
— Ладно, дело твое, хозяйское, — сказал Анджело.
Фидельман побоялся спросить, что с ним будет, если его постигнет неудача, а пока что он лихорадочно делал эскиз за эскизом.
Но дело у него шло плохо. Он работал весь день, а часто и всю ночь до рассвета, он пробовал все, что ему приходило в голову. Так как он всегда искажал фигуру Венеры, он снова стал изучать греческие статуи с циркулем и линейкой в руках, пытаясь вычислить идеальные пропорции нагого тела. Под надзором Скарпио он посетил несколько музеев. Фидельман работал и над золотым сечением Витрувия, экспериментировал с пересекающимися кругами, треугольниками Дюрера, изучал схематические тела и головы Леонардо. И ничего не выходило. У него получались какие-то бумажные куклы, а не женщины и уж конечно не Венера. Казалось, он изображает каких-то девочек-недоростков. Потом он стал копировать всех обнаженных женщин из альбомов, которые Скарпио носил ему из библиотеки, начиная с богини Эсквилина и кончая «Авиньонскими красотками». Фидельман неплохо копировал классические статуи и современную живопись, но как только он возвращался к своей Венере, она ускользала, словно подсмеиваясь над ним. Заколдовали меня, что ли? — спрашивал себя художник. — И что тому причиной? Ведь с меня требуется только копия, чего же я так вожусь? Он никак не мог догадаться, в чем дело, пока не увидел, как раздетая проститутка пробежала по коридору в комнату к подружке. Может быть, идеальная женщина слишком холодна, а мне хочется живого тепла? Жизнь сильнее искусства? Вдохновляться живой натурой? Фидельман постучал в двери и стал уговаривать девицу попозировать ему, но она отказалась по экономическим соображениям. И другие тоже отказались — в комнате их было четверо.
Одна из них, рыженькая, крикнула Фидельману:
— Как вам не стыдно, Артуро, зазнались вы, что ли, почему не хотите носить нам кофе с блинчиками?
— Я занят, работаю на Анджело.
Девицы захохотали:
— Знаем, картину рисуете! Тоже работа!
И они захохотали еще громче.
От их насмешек у него совсем упало настроение. Какое от них вдохновение, от этих потаскушек. А может быть, он не мог написать нагую натуру, потому что вокруг бегало голышом слишком много женщин. Все-таки придется взять натурщицу, раз ничего другого не выходит.
В отчаянии, почти что на грани безумия, оттого что время летит, Фидельман вспомнил о горничной Терезе. Конечно, она вряд ли могла считаться образцом женской красоты, но чего только не приукрасит воображение? Фидельман попросил ее позировать ему, и Тереза, смущенно хихикая, согласилась:
— Хорошо, только обещайте никому не говорить.
Фидельман пообещал.
Она разделась — тощая, костлявая женщина, с астматическим дыханием, и он написал ее такой — с плоской грудью, обвисшим животом, худыми бедрами и волосатыми ногами — ничего изменить он не мог. Ван Эйку она понравилась бы чрезвычайно. Когда Тереза увидела свой портрет, она бурно зарыдала.
— Я думала, вы сделаете меня красивой.
— Я так и собирался.
— Почему же вы сделали по-другому?
— Трудно объяснить, — сказал Фидельман.
— Я тут и на женщину непохожа, — рыдала она.
Фидельман прищурил на нее глаза и велел ей взять длинную комбинацию у одной из девиц.
— Одолжи у кого-нибудь комбинацию, и я тебя изображу очень соблазнительной.
Она вернулась в кружевной белой комбинации, и ей это так шло, что у Фидельмана перехватило горло, и, вместо того чтобы ее рисовать, он увлек ее на пыльный тюфяк в углу.
Обняв шелковую комбинацию, художник зажмурил глаза и попытался вызвать в воображении вечно ускользавшую от него Венеру. Он чувствовал, что сейчас его охватит забытый восторг, и ждал его, но в последнюю минуту на ум пришла неприличная песенка про Тициана и натурщицу — он даже не знал, что помнит эти стишки.
И в ту же минуту послышался грозный рев: в комнату вошел Анджело. Он немедленно велел Терезе убираться вон, а та, ползая нагишом на коленях, умоляла оставить ее на службе в отеле. Фидельмана на весь день погнали чистить клозеты.
— Можете меня оставить на этой работе, — подавленным голосом сказал Фидельман хозяину вечером в конторе. — Никогда мне не кончить эту проклятую картину.
— Почему? Что тебе мешает? Я же с тобой обращался как с родным сыном.
— Заколодило — и все.
— Иди работать, все наладится.
— Не могу я писать, никак не могу.
— По какой причине?
— Сам не знаю.
— Набаловали мы тебя тут, вот почему, — сказал Анджело и сердито ударил Фидельмана по лицу. А когда тот заплакал, он грубо пнул его ногой в зад.
В тот же вечер Фидельман объявил голодовку, но, услыхав об этом, хозяин пригрозил искусственным кормлением.
После полуночи Фидельман украл одежду у спящей проститутки, торопливо оделся, повязал платочек, подмазал глаза и губы и вышел из отеля мимо Скарпио, который сидел на табуретке у дверей, наслаждаясь ночной прохладой. Пройдя квартал, Фидельман испугался, что за ним погонятся, и побежал, спотыкаясь на высоких каблуках, но было уже поздно. Скарпио все же узнал его и кликнул привратника. Фидельман скинул туфли и полетел как сумасшедший, но ему мешала юбка. Скарпио и привратник догнали его и, сколько он ни отбивался руками и ногами, потащили обратно в отель. На шум и возню явился карабинер, но, увидев, как одет Фидельман, не стал за него заступаться. В подвале Анджело бил его резиновым шлангом, пока он не потерял сознание.
Три дня пролежал Фидельман в постели, отказываясь от еды и не желая вставать.
— Что же нам с ним делать? — бурчал встревоженный Анджело. — А что, если на него погадать? Давай погадаем, не то придется его просто похоронить.
— Лучше бы составить его гороскоп, — посоветовал Скарпио. — Я проверю его планету. А если и это не поможет, попробуем психоанализ.
— Давай, давай, только быстрей, — сказал Анджело.
На следующее утро Скарпио вошел в каморку Фидельмана с американским завтраком на подносе и двумя толстыми томами под мышкой. Фидельман лежал в постели и сосал окурок. Встать он не захотел.
Скарпио положил книги и пододвинул стул к самой кровати.
— Когда ты родился, Артуро? — ласково спросил он, щупая пульс Фидельмана.
Фидельман сказал — когда, в котором часу и где: Бронкс, Нью-Йорк.
Скарпио, справившись по таблицам зодиака, нарисовал гороскоп Фидельмана на листе бумаги и стал внимательно вглядываться в него своим единственным глазом. Через несколько минут он покачал головой:
— Ничего удивительного.
— Что, плохо? — Фидельман с трудом привстал с постели.
— Для тебя и Уран и Венера плохо расположены.
— И Венера тоже?
— Да, она управляет твоей судьбой. — Он поглядел на гороскоп. — Телец на подъеме, Венера подавлена. Вот почему ты ничего не можешь.
— А чем подавлена Венера?
— Тсс… Я проверяю, как к тебе относится Меркурий.
— Лучше сосредоточиться на Венере. Когда она будет в зените?
Скарпио проверил таблицы в книге, записал какие-то числа и знаки и стал медленно бледнеть. Он перелистал еще несколько таблиц, потом встал и подошел к грязному окошку.
— Трудно объяснить. Ты веришь в психоанализ?
— Пожалуй.
— Может, лучше попробовать тебя проанализировать. Ты не вставай.
Скарпио открыл вторую толстую книгу на первой странице.
— Надо дать волю свободным ассоциациям.
— Если я не выберусь из этого борделя, я наверняка умру, — сказал Фидельман.
— Ты помнишь свою мать? — спросил Скарпио. — Например, видел ли ты ее когда-нибудь раздетой?
— Мать умерла от родов, при моем рождении. — Фидельман чувствовал, что сейчас заплачет. — Меня воспитала Бесси, сестра.
— Говори, говори, я слушаю, — сказал Скарпио.
