Поль Бурже - Трагическая идиллия. Космополитические нравы
— Она приехала ко мне, — молвила Эли, — вся дрожа, возмущенная низкими предложениями этого негодяя…
— О, он заслуживает основательного punishment[40], — перебил Марш, делая жест, который пояснял это энергическое выражение боксеров. — И вы сказали ей, что она могла бы обратиться ко мне? Согласен ли, наконец, работать ее муж?..
— Она приехала ко мне просить для Гонтрана место управляющего у эрцгерцога, — отвечала Эли.
— Но у меня есть дело для него! — живо подхватил Дикки Марш. — Прекрасное дело, которое для меня еще выгоднее, чем для него… Ведь у меня принцип: всякая услуга прежде всего должна быть выгодна для того, кто ее оказывает. Тогда, если поможешь даже неблагодарному, все равно ты вознагражден уже заранее…
Так вот. Со времени поездки в Геную мы работали. Мы вчетвером — «четверо толстосумов», как нас называют, — основали общество для эксплуатации двадцати разоренных поместий, которые купили в Северной Дакоте. У нас там необозримые прерии, и мы хотим выращивать на них не быков, а лошадей… Для чего лошадей? А вот для чего.
В Штатах эти животные ничего уже не стоят. Мои соотечественники отказались уже от колясок — это ведь одна глупость и тщеславие. Железные дороги и электрические конки вполне заменяют их. Ну, а вы, европейцы, с вашими постоянными армиями — другое дело. Через пять лет вы не будете знать, как ремонтировать вашу кавалерию. Вникните в дело. Мы соберем там тысячи маток, хотя бы и неважных, но выкормим их в прерии и скрестим с сирийскими жеребцами. Я только что купил по телеграфу у султана пятьсот штук…
Он оставил «мы» и перешел к «я», увлеченный грандиозными перспективами своего предприятия.
— Я создам новую породу, превосходную для потребностей легкой кавалерии. Я буду обеспечивать всех европейских гусар, улан и драгун. Я рассчитал. Я могу поставлять своих коней в Париж, Берлин, Рим, Вену на четверть дешевле того, что правительства платят во Франции, Германии, Италии и у вас… Но мне надо компетентного и верного человека, чтобы наблюдать за моими табунами.
Я приберег это место для Шези. Я дам ему пятнадцать тысяч долларов в год, путевые издержки и определенный процент с прибыли. Вы мне скажете: «Когда хочешь нажиться на табунах, надо самому за всем приглядывать». Верно. Но, благодаря телеграфу, я постоянно буду в курсе дела, лишь бы поверенный не обкрадывал меня… Шези честен. В лошадях он знает толк, как барышник. Он сэкономит мне все, что мошенник урвал бы, все, что невежда упустил бы. Через десять лет он вернется в Европу богаче, чем был до советов Бриона, и не будет в долгу у меня… Но согласится ли он?..
— Согласится на все, — отвечала Эли. — Сегодня я увижусь с Ивонной. Она вам напишет…
— В таком случае, — продолжал Марш, — я телеграфирую, чтобы поторопились с их помещениями в Марионвилле и Сильвер-Сити. У них будет два дома за счет общества. Я сам отправлюсь в Штаты устроить все. В июне могут приехать и они… И если они согласятся, то не будете ли так добры сказать виконтессе, что послезавтра мы едем на «Дженни» в Бейрут? Я повезу их туда. Шези сразу начнет свое дело: он приглядит, чтобы бедуины не подсунули нам кляч. Впрочем, я сейчас ему напишу, чтобы поговорить основательно…
И, помолчав, он прибавил:
— Есть еще кое-кто, кого я очень хотел бы увезти вместе с ними…
— Кто же это? — спросила Эли.
Слишком уж силен был контраст между ее ощущением душевной разбитости, горестного отчаяния, бесполезности всего, чем она занималась, и почти безграничной энергией дельца-янки. Подавленная своим несчастьем, она была в каком-то тумане и забыла все, что знала о намерениях Марша касательно замужества его племянницы Флуренс.
— Да, само собой разумеется, Вердье! — воскликнул американец. — Ведь у меня тоже своя политика, — продолжал он с еще большей живостью: все его существо проникнуто было удивлением и преклонением, когда он осыпал похвалами лаборанта принца и его изобретения. — Я знаю, что он окончательно разрешил свою задачу… Они не говорили вам об этом? Так! Это удивительно! Вы сейчас поймете…
Вы знаете, что алюминий — металл исключительный по своей легкости. У него один только недостаток: он страшно дорог. Вердье сначала нашел способ получать его посредством прямого электролиза, без химической обработки, по грошовой цене, а потом из этого алюминия он построил новый тип электрического аккумулятора: при равном весе в пятнадцать раз больше энергии, чем в существующих аккумуляторах… Электрическая железная дорога изобретена!.. Изобретена!..
Я увожу Вердье в Штаты. Мы сразу стираем в порошок, при помощи его изобретения все коночные общества в Марионвилле, Кливленде и Буффало. Хе-хе! Да ведь это капут Джиму Дэвису, смерть, банкротство, разорение!.. Но вы не знаете Дэвиса. Это мой враг… Ведь и у вас, наверное, есть на свете враг, личность, с которой вы упорно боретесь десять лет, пятнадцать лет, наконец, до тех пор, пока будете живы… Такой враг и есть для меня Джим… В настоящий момент все его дела идут плохо. Заручившись изобретением Вердье, я его задушу окончательно, и вместе с тем капут республиканской партии в Огайо…
— Но не могу же я пойти в лабораторию и завладеть его аппаратами! — перебила госпожа де Карлсберг.
Несмотря на свое горе, она не могла не улыбнуться, попав под поток полуполитических, полупромышленных излияний Марша, которые вырывались у него вперемежку. А он, с обычной смесью хладнокровия и возбужденности, не упускал из виду своей цели. Он только что оказал услугу баронессе Эли и, в свою очередь, просил помощи у нее.
— Нет. Но вы можете разузнать, что этот малый имеет против Флосси, — отвечал он. — Вы знаете, что я выносил этот брак в своих мыслях. Девочка не говорила вам этого? Ну, так я вам говорю прямо. Да ведь это дивная вещь, такой брак: для него — состояние, для нее — счастье, для меня — орудие!.. Ах, какое орудие такой гениальный человек, да в моих руках!.. — И он сделал жест рабочего, который хватается за рукоятку машины. — Все, казалось, шло по маслу, и вдруг все рушится…
Вот уже пять дней, как я вижу, что малютка серьезна, почти печальна. Я ее спрашиваю: «Вы получили предложение, Флуренс?» — «Нет, дядя, и никогда не получу…» Заставил объясниться. Добился немногого. Но все же достаточно, чтобы понять, что вышла какая-то любовная ссора… Если вы ее расспросите, баронесса, то узнаете больше моего и тогда можете поговорить с Вердье…
Спрашиваю вас, есть ли хоть какой-нибудь смысл этак тянуть, раз они любят друг друга… Ведь они любят друг друга! Раз в четверг я встретил мистрис Марш, я хочу сказать, мисс Пот, на одном благотворительном базаре, а в субботу мы были уже обручены… Время, видите ли, время! Нельзя терять ни дня, ни часа, ни минуты. Мы и так слишком много теряем его, сидя за пивом.
— Значит, вы хотите, чтобы я узнала от Флуренс причину ее грусти и этого разрыва? Я сейчас узнаю… И чтобы я все поправила? Постараюсь…
— Оно самое и есть, баронесса, — подхватил Марш и наивно прибавил: — Эх, если бы моя племянница была, как вы!.. Я охотно принял бы вас компаньоном во все мои дела… Вы такая понятливая, такая живая, такая положительная, когда потребуется!.. Вы найдете Флуренс в ее комнате. Что касается до Шези, то это дело поконченное… Если вы позволите, я сейчас телеграфирую…
— Хорошо! — сказала Эли и пошла в каюту мисс Марш.
Чтобы попасть туда, ей пришлось миновать дверь той каюты, в которой помещалась она в незабвенную ночь. С мрачной тоской приотворила она дверь. Маленькая комнатка, в настоящий момент никем не занятая, была какая-то совершенно безликая, готовая принять другую минутную гостью, готовая служить приютом других радостей и других печалей, других грез и других сожалений!
Но возможно ли, чтобы чувства, пережитые на этом месте, целиком и навсегда исчезли? Быть может, рассуждения Марша сообщили молодой женщине часть его жизненной энергии или душа, дойдя до известной ступени отчаяния, перешла к реакции, подобно тому, как тело, извивающееся в судорогах от боли, инстинктивно вдруг успокаивается, — но, во всяком случае, на этот вопрос Эли ответила: «Нет!» На пороге тесной кельи, которая на час была ее раем, она дала сама себе клятву не сдаваться, бороться за свое счастье, отвоевать его обратно…
Это был только один миг, но, благодаря ему, она явилась к Флуренс более прозорливой, чем Марш, ее лицо уже не столь глубоко было отмечено печалью. Молодая американка была погружена в рисование. Она копировала великолепный букет гвоздик и роз: гвоздик шафранного цвета, почти золотистых, и роз — кровавых, пурпурных, почти черных. Это гармоничное сочетание желтого с красным пленило ее глаз, восприимчивый к живым оттенкам. Ее еще неловкая кисть клала на полотно сочные мазки, и она предавалась своему занятию с терпеливой энергией, какую ее дядя проявлял в делах.
