Эдит Уортон - Эпоха невинности
— Ну что ж, графиня не может отрицать, что это неплохо для нее, — суммировал мистер Леттерблэр, изучив резюме соглашения. — Надо сказать, что в конечном итоге по всем вопросам с ней обошлись по-божески.
— По всем вопросам? — отозвался Арчер с долей иронии в голосе. — Вы имеете в виду то, что муж согласился вернуть ей ее же собственные деньги?
Густые брови мистера Леттерблэра слегка, на какую-то долю дюйма, приподнялись.
— Мой дорогой друг, закон есть закон — кузина вашей жены выходила замуж по французским законам. Предполагается, что она знала, что это означает.
— Даже если она и знала, то все последующие события… — начал было Арчер, но оборвал себя.
Мистер Леттерблэр слегка почесал кончик своего сморщенного носа перьевой ручкой — во взгляде его выражалось то, что обычно пожилые джентльмены хотят донести до более младших: неведение не есть добродетель…
— Мой дорогой сэр, я вовсе не хочу оправдывать проступки графа. Но… с другой стороны… я не поклялся бы, что это не месть… помните, этот молодой секретарь… — Мистер Леттерблэр открыл ящик стола и протянул Арчеру сложенный лист бумаги. — Вот донесение, результат тайного расследования… — И так как Арчер не сделал попытки взглянуть на бумагу, Леттерблэр уже более твердо продолжал: — Я не утверждаю, что это истина в последней инстанции, вовсе нет. Но некоторые вещи доказывают, что… в целом обе стороны должны быть совершенно удовлетворены успешным разрешением этого вопроса.
— О, разумеется, — согласился Арчер, отодвигая от себя бумагу.
День или два спустя, когда ему пришлось навестить миссис Мэнсон Минготт, он испытал еще более тягостное чувство.
Старая дама была крайне раздражена и удручена.
— Вы слышали, что она покинула меня? — начала она сразу и, не дожидаясь ответа, продолжила: — О, только не задавайте вопросов почему! Она отыскала столько причин, что я уже все их позабыла. Мне-то кажется, что она просто решила, что ей будет со мной скучно. Кстати, так же думают Августа и мои невестки. Я, конечно, не уверена, что я ее осуждаю. Оленский, конечно, законченный негодяй, но жизнь с ним все равно, наверное, веселее, чем на Пятой авеню. Никто из моих родственников этого вам не скажет — они-то думают, что Пятая авеню есть рай земной вместе с рю де ла Пэ. Бедная Эллен, конечно, не думает возвращаться к мужу. Она тверда в этом, как никогда… Ну, будет жить в Париже с Медорой… Париж есть Париж… карету там можно держать — практически ничего не стоит… Но она такая веселая, точно птичка… мне будет ее не хватать…
Две слезы, скупые старческие слезинки, сбежали по ее пухлым щекам и исчезли в мощных складках ее груди.
— Все, о чем я прошу, — сказала она в заключение, — чтобы они все оставили меня в покое. Все, в чем я на самом деле нуждаюсь, — чтобы наладилось мое пищеварение… — Она силилась взглянуть на него с прежним огоньком, но во взгляде ее была тоска.
Именно в тот вечер, когда он вернулся домой, Мэй и объявила ему о намерении дать прощальный обед в честь кузины. Имя мадам Оленской не произносилось меж ними с той ночи, когда она уехала в Вашингтон, и Арчер посмотрел на жену с удивлением.
— Обед? Зачем? — спросил он.
Она слегка порозовела:
— Но вы же с Эллен друзья, — я думала, ты будешь доволен.
— Это ужасно любезно с твоей стороны. Но я не понимаю…
— Это решено, Ньюланд, — сказала она, спокойно поднимаясь и подходя к своему столу. — Все приглашения уже написаны. Мама помогала мне — она согласилась, что это наш долг. — Она замолчала, смущенно улыбаясь, и Арчер внезапно увидел перед собой образ Семьи, воплощенный в жизнь.
— О, ради бога, как хочешь, — сказал он, утыкаясь невидящими глазами в список приглашенных гостей, который она подала ему.
Перед обедом, когда он зашел в гостиную, Мэй возилась с камином, пытаясь красиво разложить поленья на фоне непривычно вычищенных изразцов.
По общему мнению, гостиная выглядела великолепно. Всюду горели лампы, и вандерлайденовские орхидеи красовались в фарфоровых и серебряных вазах. Эркер, где любители старины предпочли бы увидеть что-нибудь вроде бронзовой копии Венеры Милосской, был отгорожен позолоченной бамбуковой жардиньеркой с ухоженными примулами и цинерариями. Диваны и кресла, обитые светлой парчой, были умело сгруппированы вокруг низеньких столиков с плюшевой поверхностью, заставленных серебряными и фарфоровыми безделушками и фотографиями в рамках, а среди пальм, словно диковинные тропические цветы, возвышались лампы на длинных подножиях с абажурами в форме роз. — Кажется, Эллен ни разу не видела эту комнату при полном освещении, — сказала Мэй, поднимая разрумянившееся от борьбы с поленьями лицо и окидывая комнату взглядом, полным понятной гордости. Медные щипцы, которые она прислонила к камину, вдруг с грохотом упали, и она не услышала ответа Арчера. Прежде чем он успел положить их на место, слуга доложил о прибытии ван дер Лайденов.
Остальные гости не заставили себя ждать — было известно, что ван дер Лайдены чтят пунктуальность. Комната быстро наполнялась гостями, и Арчер как раз демонстрировал миссис Селфридж Мерри маленький густо отлакированный «Этюд с овцами» Вербекховена,[93] который на Рождество миссис Уэлланд приподнесла Мэй в подарок, когда он внезапно увидел возле себя Оленскую.
Она была необыкновенно бледна, и от этой бледности ее волосы, казалось, стали еще темнее. Это или то, что шею ее украшали несколько рядов янтаря, вдруг напомнило ему маленькую Эллен Минготт, с которой он танцевал на детских утренниках, когда Медора Мэнсон впервые привезла ее в Нью-Йорк. Впрочем, то ли причиной этому были янтарные бусы, то ли платье ей не шло — но лицо ее показалось ему потухшим и почти безобразным. Но он еще никогда не любил его так, как в эту минуту.
Руки их встретились, и он услышал, как она сказала:
— Да, мы отплываем завтра, на «России»… — Сразу вслед за тем раздался шум распахнутой двери, и после короткой паузы он услышал голос Мэй:
— Ньюланд! Все готово. Будь так добр, проводи Эллен к столу.
Оленская взяла его под руку; он увидел, что она не надела перчаток, и вспомнил, как он не отводил взгляда от ее руки в тот вечер, когда они сидели у камина в маленькой гостиной на Двадцать третьей улице. Вся красота, которая схлынула вдруг с ее лица, казалось, нашла себе убежище в этой тонкой бледной руке с длинными пальцами, которая покоилась на его рукаве, и он сказал себе: «Я должен последовать за ней хотя бы только для того, чтобы снова увидеть эту руку»…
Только на обеде в честь «иностранной гостьи» было возможно, чтобы миссис ван дер Лайден сидела слева от хозяина. Сама «иностранность» гостьи едва ли могла быть подчеркнута яснее чем-то, кроме этой прощальной чести. И миссис ван дер Лайден заняла свое второстепенное место с изысканной любезностью, не оставлявшей ни малейших сомнений, что это сделано с ее высочайшего одобрения. Если уж браться за исполнение некоторых традиций, то нужно это делать как следует, — и одна из этих традиций, по староньюйоркским правилам, состояла в следующем: весь клан был обязан сплотиться вокруг «паршивой овцы», которая изгонялась из стада. Не существовало ничего на свете, на что Уэлланды и Минготты не пошли бы в данной ситуации, чтобы показать всем свою глубокую любовь к мадам Оленской теперь, когда ее отъезд в Европу был предрешен; и Арчер, сидя во главе стола, только диву давался, наблюдая, как они изо всех сил стараются вернуть ей популярность, которую она утратила, предать забвению ее прошлое и изо всех семейных сил одобрить ее настоящее. Миссис ван дер Лайден, обращаясь к Оленской, так и сияла благожелательностью, временами переходящей в необыкновенную сердечность, а мистер ван дер Лайден, который сидел справа от Мэй, оглядывал сидящих за столом, явно гордясь тем обстоятельством, что он посылал Оленской гвоздики из Скайтерклиффа.
Арчер, который, казалось, ассистировал этому действу, был в состоянии странной прострации — и, витая где-то между канделябрами и потолком, более всего изумлялся собственному участию в происходящем. Взгляд его, блуждая, переходил с одной упитанной физиономии на другую, и вдруг он подумал, что все эти безобидные с виду люди, поглощающие поданную им утку, на самом деле банда заговорщиков, объединившихся против него и этой бледной женщины, которая сидела по правую руку от него. И как только он понял это, мозг его внезапно прояснился — словно мелкие догадки, как слабые лучи, собравшись воедино, преломились в яркую вспышку света.
Он понял, что, по мнению света, они любовники — любовники именно в том, недвусмысленном значении, которое так четко обозначено в «иностранных» словарях.
Он понял, что уже много месяцев он находится — словно на сцене — в окружении многочисленных глаз, которые внимательно следят за ним и вслушиваются в любую его реплику.
