Ирвин Шоу - Ночной портье
– Пусть шампанское останется до свадьбы, – решила она.
– Ну, тогда его будет неизмеримо больше, дорогая Эвелин, – сказал Фабиан.
– Даже если и так, – решительно возразила Эвелин, уходя на кухню.
Фабиан задумчиво поглядел на меня, как если бы хотел сказать что-то важное, потом вздохнул и молча опустился в большое кожаное кресло. Когда Эвелин вернулась с кувшином и стаканами, Фабиан беспокойно покручивал свои усы, ему было явно не по себе, но он поспешил притворно обрадоваться выпивке.
Эвелин помогла мне отнести чемоданы в спальню. Она была не из тех американок, которые считают, что конституция даровала им право не таскать» ничего тяжелее сумочки с косметичкой и чековой книжкой. И была гораздо сильнее, чем выглядела. Спальня оказалась просторной; вместе с примыкающей к ней ванной она тянулась вдоль всего дома. В спальне стояла огромная двуспальная кровать, туалетный столик, книжные шкафы и два плетеных кресла-качалки в алькове. Очень уютная обстановка. Да и лампы, подметил я, стояли так, чтобы было удобнее читать.
– Ну как, будешь ты счастлив здесь? – тихонько спросила меня Эвелин. В ее вопросе слышалась некоторая не свойственная ей тревога.
– О да, – ответил я и, обняв, поцеловал ее.
– А твоему другу, кажется, совсем не нравится у меня? – прошептала она.
– Неважно, – как можно уверенней возразил я. – Как бы там ни было, не он, а я женюсь на тебе.
– Будем надеяться, – с сомнением сказала Эвелин. – Он честолюбив. В нем есть многое от вашингтонских политиков. Сжимает губы, когда злится. Он служил в армии?
– Да.
– Должно быть, полковник. Напоминает мне полковника, который очень огорчен тем, что война закончилась. Держу пари, что он полковник. Не знаешь?
– Нет, никогда не спрашивал.
– Но мне показалось, что вы очень близки с ним.
– Да, так и есть.
– И ты никогда не пытался выяснить, какое у него звание?
– Нет.
– Странная у вас дружба, – заключила она, высвобождаясь из моих объятий.
Фабиан стоял у камина и рассматривал висевшую над ним картину Анжело Квина, изображавшую главную улицу маленького американского городка.
Когда мы вернулись в комнату, Фабиан ни словом не обмолвился о картине, которую с таким вниманием разглядывал.
– Что касается остального, – с преувеличенной сердечностью обратился он к нам, – то позвольте, дорогие детки, пригласить вас на подобающий случаю обед с моллюсками, крабами и прочими дарами моря. Тут недалеко, в Саутхэмптоне, есть ресторанчик…
– Нам незачем куда-то ездить, – перебила Эвелин. – У нас в Сэг-Харборе ресторан, где подают таких омаров, которых вы никогда не едали.
Фабиан поджал губы, но вежливо поклонился:
– Как вам будет угодно, дорогая Эвелин. Она вышла за пальто, и мы остались вдвоем.
– Мне она и впрямь понравилась, но кто знает, что у нее на уме. Бедный Дуглас!
– Вот уж вовсе некого и нечего жалеть, – отрезал я.
Фабиан пожал плечами, погладил усы и повернулся к картине над камином.
– Откуда она у нее? – спросил он.
– Я купил в Риме и подарил ей.
– Вы? – несколько удивился он. – Любопытно. А где нашли ее?
– У Бонелли, на виа…
– А, знаю. Знаю его галерею – перебил он меня. – Старик с прыгающей вставной челюстью. Если случится быть в Риме, загляну к нему.
Эвелин вошла с пальто на руке, и Фабиан быстро подскочил к ней, чтобы помочь надеть. Мне это показалось добрым знаком.
Омары, как и говорила Эвелин, оказались отменно хороши. Фабиан заказал одну, затем вторую бутылку вина, и напряженность наших отношений ослабела. Он стал хвалить мое умение ходить на лыжах, советовал Эвелин учиться у меня, мимоходом рассказал о нашей с ним жизни в Париже, Гштааде, припомнил пару анекдотов о Квадрочелли, а мы описали ему случай со взрывом яхты. Словом, беседа за столом была живой и непосредственной, в ней, конечно, не упоминались ни Лили, ни Юнис. Заметно было, что Фабиан и так и сяк старался завоевать расположение Эвелин.
– Скажите, Майлс, – обратилась к нему Эвелин, когда мы уже пили кофе, – вы на войне были в чине полковника? Спрашивала об этом у Дугласа, но он не знает.
– Боже упаси, – рассмеялся Фабиан. – Всего лишь младшим лейтенантом.
– А я была уверена, что вы по меньшей мере полковник.
– Почему?
– У вас такой начальственный вид.
– Его я научился напускать на себя, чтобы скрывать недостаток самоуверенности.
Когда мы вышли из ресторана, над заливом, застилая его, клубился туман. Садясь в подъехавшее такси, Фабиан сказал:
– Мы прекрасно провели время. Надеюсь, и дальше у нас будет так же. Пожелайте мне доброй ночи и поцелуйте на прощание, дорогая Эвелин.
– О, конечно, – воскликнула она и поцеловала его в щеку.
Потом мы с Эвелин стояли и смотрели вслед такси, его красные огоньки расплывались и таяли в тумане.
Долго мы не виделись с Фабианом. Не был он и на нашей свадьбе, так как находился тогда в Лондоне. Но со знакомой стюардессой рейсового самолета прислал нам в подарок великолепный серебряный кофейник эпохи короля Георга. А когда у нас родился сын, мы получили от него из Цюриха, где он в это время оказался, пять старинных золотых наполеондоров.
24
Меня разбудил стук молотка. Часы на тумбочке у постели показывали без девяти минут семь. Я потянулся и зевнул. В новом крыле нашего дома работал плотник Джонсон, любивший при каждом удобном случае повторять, что он честно работает и ему не зря платят деньги.
Эвелин пошевелилась рядом со мной, но не проснулась. Она чуть слышно дышала, одеяло наполовину сползло, и мне хотелось обнять и прижать ее к себе, но по утрам она бывала раздражительна и капризна, а кроме того, вчера, приехав из конторы, допоздна разбиралась с делами клиентов.
Я поднялся с постели и раздвинул занавеси, чтобы взглянуть, каков денек. Было прекрасное летнее утро, и солнце уже пригревало. Надев плавки, махровый купальный халат и захватив полотенце, я босиком вышел из комнаты, поздравляя себя в душе с тем, что у меня хватило здравого смысла, чтобы жениться на женщине, у которой дом на берегу моря.
Спустившись вниз, я заглянул в комнату для гостей, ставшую теперь детской. Молодая девушка, нянчившая ребенка, что-то готовила на кухне. Сын лежал в детской кроватке с боковыми сетками и чмокал от удовольствия после утренней бутылочки молока. Я наклонился над ним. Он был розовый, очень серьезный и совершенно беззащитный. Не был похож ни на меня, ни на Эвелин, а выглядел, как все маленькие дети. Стоя у кроватки сына, я не пытался разобраться в своих чувствах, но, уходя от него, широко улыбался.
Затем я отодвинул засов на входной двери, который сразу же поставил, когда переехал в этот дом. Эвелин уверяла, что в этом нет необходимости, что ни ее родители, ни она сама не имели никогда никаких беспокойств от непрошеных гостей. Но я каждую ночь перед тем, как лечь спать, закрывал теперь входную дверь на засов.
Лужайка перед домом была мокрой от росы, приятно холодившей мои босые ноги. Я поздоровался с плотником, который вставлял оконную раму. Тот церемонно ответил мне. Он был человек чопорный и придерживался строгих правил поведения. Остальные рабочие приходили на работу к восьми часам утра, а Джонсон предпочитал, как он объяснил мне, работать один с раннего утра, когда никто не мешает. Эвелин, которая знала его еще с детских лет, уверяла меня, что он по своему пуританскому складу не выносит лежебок и рад случаю рано будить их.
Пристройка к дому была почти закончена. Мы собирались поместить там детскую и библиотеку, где Эвелин могла бы заниматься. До сих пор ей приходилось работать в нашей столовой. В городе у нее была адвокатская контора, но там ее часто отрывали телефонные звонки. Секретарша и письмоводитель помогали в работе, но все же она не могла управиться с девяти до шести часов дня. Просто поразительно, сколько судебных тяжб возникало в этом, казалось бы, спокойном уголке.
Обогнув дом, я спустился к берегу моря. Залив раскинулся передо мной, спокойный, поблескивающий в лучах утреннего солнца. Сбросив с себя халат, я глубоко вдохнул и прыгнул в воду. Стояли первые дни июля, и вода по утрам была еще очень холодна. Проплыв метров тридцать, я повернул обратно, ощущая, как горит и трепещет каждая частица моего тела.
На берегу я снял плавки и вытерся докрасна. В этот час пляж был безлюден, так что моя нагота никого не могла шокировать.
Потом дома, приготовляя себе на кухне завтрак, я включил радио, чтобы послушать утренние новости. В Вашингтоне предполагали, что президента Никсона заставят уйти в отставку. Сидя за кухонным столом, я пил апельсиновый сок, не торопясь ел яичницу с грудинкой и гренки с кофе и раздумывал о том, какой чудесный вкус у завтрака, который сам себе готовишь солнечным утром.
За год с небольшим, что мы были женаты, я ощутил в себе склонность к домашним делам. И часто, особенно когда Эвелин приходила домой усталая с работы, готовил ужин для нас обоих. Но я заставил ее поклясться, что ни одна душа на свете, и прежде всего Фабиан, никогда не узнает об этом.
