Чарльз Диккенс - Лавка древностей. Часть 2
«Старшій брать женился на любимой дѣвушкѣ, но она вскорѣ же умерла, оставивъ на рукахъ мужа младенца-дочку.
„Если вамъ случалось осматривать портретную галерею какой нибудь стариной фамиліи, вы, вѣроятно, замѣтили, что одно и то же лицо, иногда самое прекрасное и нѣжное изъ всей коллекціи, — повторяется въ разныхъ поколѣніяхъ. По всей линіи портретовъ васъ преслѣдуетъ одинъ и тотъ же образъ красивой молодой дѣвушки, образъ никогда не старѣющій, не измѣняющійся. Это — добрый геній всего рода, не покидающій его ни при какихъ невзгодахъ, искупающій его грѣхи.
„Умершая мать продолжала жить въ осиротѣвшей дочери. Вы можете себѣ представить, какъ привязался отецъ къ дѣвочкѣ, даже въ малѣйшихъ подробностяхъ напоминавшей ему жену. Она выросла, стала невѣстой и отдала свое сердце человѣку, недостойному ея любви. Отцу не нравился ея выборъ, но онъ не могъ видѣть ея страданій, не устоялъ противъ ея слезъ и согласился на ихъ бракъ, въ надеждѣ, что, можетъ быть, молодой человѣкъ не такъ дуренъ, какъ кажется, и что во всякомъ случаѣ онъ долженъ исправиться подъ вліяніемъ такой хорошей жены.
«Сколько бѣдствій обрушилось на ихъ головы вслѣдствіе этого несчастнаго брака! Молодой человѣкъ, сдѣлавшись мужемъ, не оправдалъ возложенныхъ на него надеждъ и нисколько не исправился. Онъ вскорѣ же промоталъ все состояніе жены, дурно обращался съ ней, осыпалъ ее незаслуженными упреками, измѣнялъ ей, словомъ, изъ домашней жизни сдѣлалъ каторгу. Отецъ все это видѣлъ, зять чуть не въ конецъ разорилъ и его самого и они принуждены были жить подъ однимъ кровомъ, — онъ былъ свидѣтелемъ несчастія дочери, но она никогда, ни передъ кѣмъ, кромѣ отца, не жаловалась на судьбу. Любящая, всепрощающая, она съ истинно ангельскимъ терпѣніемъ, на которое способны только женщины, несла свой крестъ до конца. Переживъ мужа всего тремя недѣлями, она умерла, оставивъ двухъ дѣтей: сына лѣтъ 10 или 12 и крошечную дочку — живой портретъ матери, такого же возраста, такого же сложенія, такуюже безпомощную, какой была сама она, когда осталась сиротой.
„Дѣдъ этихъ сироть еще не былъ старъ, но перенесенныя имъ горести наложили на него свою тяжелую руку: онъ сгорбился и посѣдѣлъ. Потерявъ, благодаря зятю, все свое состояніе, онъ занялся торговлей: сначала картинъ, а потомъ старинныхъ рѣдкостей, къ которымъ съ дѣтства чувстновалъ пристрастіе. Прежде онѣ только доставляли ему удовольствіе, теперь должны были ему служить для добыванія средствъ къ жизни.
„Къ несчастью, внукъ его и въ физическомъ, и въ нравственномъ отношеніи пошелъ весь въ отца. Дѣвочка же, напротивъ, была такъ похожа на мать и пролестнымъ личикомъ и чуднымъ характеромъ, что когда, бывало, дѣдь посадитъ ее къ себѣ на колѣни и поглядить въ ея нѣжные голубые глазки, ему кажется, что онъ проснулся отъ ужаснаго продолжительнаго сна и что это его малютка-дочь. Съ годами внукъ становился все своевольнѣе и несговорчивѣе, завелъ дурныя знакомства и, наконецъ, ушелъ отъ дѣда. У старика осталась одна внучка.
«Вотъ тутъ-то, когда вся его любовь къ двумъ самымъ близкимъ, самымъ дорогимъ существамъ, отошедшимъ въ вѣчностъ, сосредоточилась на этомъ нѣжномъ ребенкѣ; когда дѣвочка, постоянно находившаяся передъ его глазами, ежеминутно напоминала ему о всѣхъ страданіяхъ, перенесенныхъ съ самыхъ молодыхъ лѣтъ ея матерью, а братъ ея, по примѣру отца, только и дѣлалъ, что выманивалъ у старика его послѣднія деньги, вслѣдствіе чего ему съ внучкой не разъ приходилось терпѣть лишенія — вотъ тутъ-то впервые въ его сердце закралась боязнь, страхъ нужды, не за себя, а за внучку, и этотъ страхъ, какъ привидѣніе, преслѣдовалъ его и днемъ, и ночью.
„Меньшой брать старика долго путешествовалъ въ чужихъ краяхъ. Онъ обрекъ себя на одинокую, холостую жизнь. Его добровольное изгнаніе было перетолковано въ дурную сторону; съ гнетущей болью въ сердцѣ слышалъ онъ, какъ его осуждали за то самое, что ему же принесло горе, ему же отравило жизнь. Благодаря своимъ скитаніямъ по бѣлу свѣту, онъ не могъ поддерживать правильной переписки съ братомъ: она велась неакуратно, съ большими перерывами, но все-таки сношенія между ними не прекращались и онъ изъ его же писемъ, къ своему великому горю, узналъ мало-по-малу обо всѣхъ только что мною переданныхъ вамъ происшествіяхъ.
„И вотъ его неотступно стали преслѣдовать картины прежней, юношеской жизни въ родномъ домѣ — счастливой жизни, не смотря на то, что дѣтство его прошло въ страданіяхъ — и онъ каждую ночь видѣлъ себя во снѣ мальчикомъ, подлѣ заботливаго, любящаго брата. Онъ наскоро устроилъ свои дѣла, обратилъ все свое имущество въ деньги и однажды вечеромъ, дрожа отъ волненія, съ горячо бьющимся сердцемъ, съ полнымъ карманомъ — у него хватило бы средствъ на обоихъ — постучался у двери брата.
Туть разсказчикъ остановился.
— Остальное мнѣ извѣстно, проговорилъ м-ръ Гарландъ, пожимая ему руку.
— Да, о концѣ можно и не говорить. Вы сами знаете, какъ неудачны были мои поиски. Послѣ неимовѣрныхъ усилій я наконецъ допытался, что ихъ видѣли въ обществѣ странствующихъ актеровъ, отыскалъ этихъ актеровъ и, узнавъ отъ нихъ, въ какомъ городѣ они пріютились, поскакалъ туда. Оказалось, что я все-таки опоздалъ. Дай Богъ, чтобы и на этогь разъ не случилось того же самаго.
— Нѣтъ, нѣтъ, теперь этого быть не можетъ. Мы уже почти у цѣли, успокаивалъ его м-ръ Гарландъ.
— Я точно также надѣялся и то же самое говорилъ. Надѣюсь и теперь, но отчего-жъ на сердцѣ у меня такъ тяжело, отчего я не могу превозмочь одолѣвающей меня тоски?
— Мнѣ кажется, что въ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго. Воспоминаніе о безотрадномъ прошломъ, это скучное путешествіе, а главное, эта ужасная погода неминуемо должны были нагнать на васъ грусть. Да, ночь ужасная. Послушайте, какъ завываетъ вѣтеръ!
XXXII
Заря застала ихъ въ дорогѣ. Они ѣхали почти безостановочно: только на станціяхъ, въ особенности ночью, ихъ задерживали съ лошадьми. Вѣтеръ не унимался, дорога была тяжелая — приходилось взбираться по крутымъ подъемамъ, — а между тѣмъ имъ еще цѣлый день предстояло провести въ пути.
Китъ держался молодцомъ, хотя распухъ и окоченѣлъ отъ холода. Ему некогда было обращатъ вниманіе на неудобства: онъ то вертѣлся на своемъ мѣстѣ, дѣлалъ разныя движенія, чтобы кровь не застыла въ жилахъ, то мечталъ о предстоящемъ свиданіи, то смотрѣлъ, разиня ротъ, по сторонамъ. По мѣрѣ того, какъ день клонился къ вечеру, увеличивалось и нетерпѣніе нашихъ путниковъ. Но время не стоитъ. Наступили раннія зимнія сумерки, а имъ еще длинный путь впереди.
Когда совсѣмъ стемнѣло, вѣтеръ сталъ спадать. Ужъ онъ не бушуетъ по-прежнему, а только тихо и печально стонеть вдали. Вотъ онъ ползетъ по дорогѣ, шелестя высохшими вѣтвями терновника, окаймляющаго дорогу, словно привидѣніе, для котораго дорога узка, и оно все задѣваетъ по пути своей мантіей. Но мало-по-малу онъ и совсѣмъ стихаетъ и начинаетъ падать снѣгъ.
Снѣгъ идетъ сильный, частый, огромными хлопьями, и въ короткое время покрываетъ землю бѣлымъ блестящимъ слоемъ въ нѣсколько дюймовъ толщиной. Наступаеть торжественная тишина. Не слышно стука колесъ и лошадиныхъ копытъ, какъ будто жизнь, двигавшая ихъ впередъ понемногу, отошла и ея мѣсто заступило что-то вродѣ смерти.
Китъ рукой защищаетъ глаза отъ падающаго снѣга, такъ какъ онъ замерзаетъ на рѣсницахъ и мѣшаетъ ему смотрѣть, и старается вглядѣться вдаль, не блеснетъ ли гдѣ огонекъ, не покажется ли какое нибудь строеніе, не появятся ли прохожіе, проѣзжіе, обыкновенно предвѣщающіе близость города. Дѣйствительно, онъ видѣлъ: то колокольня обрисовывается на небѣ, то пѣшіе, то конные путники, экипажъ, повозки приближаются къ нимъ на встрѣчу, а когда подъѣдутъ ближе — оказывается, что ничего нѣтъ, либо торчитъ одинокое дерево, рига, наконецъ, тѣнь отъ ихъ же зажженныхъ фонарей падаетъ на землю, вотъ и все. Вотъ на дорогѣ передъ ними стоить не то стѣна, не то развалина какая-то, даже видна остроконечная крыша — какъ бы не наѣхать на эту стѣну, — а поровнялись — ничего нѣтъ. Видитъ онъ и мосты, переброшенные черезъ рѣки, и озера, грозящіе преградить имъ путь, и какія-то странныя, извилистыя дорожки, но все это оказывается миражемъ.
Когда они подъѣхали къ уединенно стоящей почтовой станціи, онъ медленно сползъ съ своего сидѣнья — члены его совсѣмъ, окоченѣли — и спросилъ, много ли имъ осталось до такой-то деревни. На станціи всѣ уже спали — въ этихъ краяхъ день заканчивается рано. Но вотъ кто-то отвѣчаетъ изъ верхняго окна, что остается десять миль. Имъ кажется, что вѣчность проходить, пока дрожащій отъ холода ямщикъ перепрягаетъ лошадей, но наконецъ все готово и они снова пускаются въ путъ.
Эти 10 миль имъ надобно ѣхать по проселочной дорогѣ, сплошь изрѣзанной рытвинами и ухабами, предательски прикрытыми нападавшимъ снѣгомъ. Лошади идутъ медленно, на каждомъ шагу спотыкаются, дрожатъ отъ страха. Нашимъ путникамъ, возбужденнымъ до послѣдней крайности, не въ моготу сидѣть въ каретѣ, подвигающейся шагомъ. Они выходять изъ нея и идутъ сзади. Идти трудно, дорога кажется нескончаемой. Они уже думаютъ, что сбились съ пути, какъ вдругъ гдѣ-то неподалеку прозвенѣли башенные часы. Пробило полночъ. Карета остановилась. Она и подвигалась-топочти безшумно, но когда скрипъ полозьевъ о снѣгъ прекратился, вдругъ настала такая поразительная тишина, словно ей предшествовалъ невообразимый шумъ.
