Бертольд Брехт - Трехгрошовый роман
И вот Мэкхит велел сообщить ему, что кое-какие партии товаров, приобретенные во время его распродажи, вызывают подозрение. Судя по описаниям, это те самые товары, что были похищены в Бирмингеме. Он просит Крестона предъявить оправдательные документы.
Крестон явился к нему.
Это был сухопарый господин, ростом в метр девяносто, питавший отвращение к мясным блюдам, духовенству и Аарону. Он был очень напуган.
Мэкхит принял его весьма сдержанно:
– Господин Крестон, вас привело ко мне чрезвычайно неприятное дело. Должен признаться, я не поверил своим ушам, когда мне сообщили, что во время вашей распродажи были сбыты значительные партии товара сомнительного происхождения. Надеюсь, у вас есть оправдательные документы?
У господина Крестона не было оправдательных документов.
Товары эти, заявил он, были куплены оттого, что они были дешевле, и еще оттого, что он после изнурительной борьбы с конкурентами нуждался в товарах. Никаких документов он не получил. У него был такой растерянный вид, словно он, вопреки глубочайшему внутреннему убеждению, съел свежую мясную котлету.
Мэкхит обошелся с ним сурово. Елейным голосом он заговорил о честных методах конкуренции и о мудрости закона, карающего укрывателя и продавца краденого не менее строго, чем вора. Если он, Мэкхит, во время своей предстоящей распродажи и будет сбывать эти товары, то он в любой момент сможет предъявить оправдательные документы, а именно квитанции Крестона. А вот у Крестона никаких документов нет. Засим он коротко и жестко сообщил ему, что на днях вступает в правление Национального депозитного. В заключение он перечислил условия, на которых лавки Крестона могли бы войти в концерн, руководимый господином Мэкхитом и снабжаемый ЦЗТ.
Долговязый господин Крестон чуть не свалился со стула, услыхав, что его конкурент завладел банком, который держал его, Крестона, в руках. Он сравнительно быстро оценил положение вещей.
Надзирателю было приказано принести бумагу и карандаши. Они писали какие-то цифры и тыкали в них сигарами. Мэкхит укрепил на стене камеры зелено-голубой план Лондона; выкуривая одну толстую гавану за другой, он при помощи красного карандаша обводил жирными кружочками городские районы, подчеркивал названия площадей, вычерчивал по всему городу и пригородам сложную сеть линий. То была схема распределения д-лавок (дешевых лавок Крестона).
Некоторые из предприятий Крестона предстояло слить, ликвидировать, превратить в звонкую монету. Мэкхит безжалостно вычеркивал их красным карандашом. Его банку нужны были «свои» деньги.
– Не забудьте, – говорил Мэкхит Крестону, – что банк принадлежит ребенку. Его состояние расточалось безответственными людьми. Даже вклады посторонних лиц не избегли общей участи. С этим нужно покончить. Мне придется взять на себя ответственность за дела банка перед его малолетней владелицей. Я не склонен разводить сантименты, но не допущу, чтобы про меня говорили, будто я граблю детей. Дети – будущее Англии, об этом ни на минуту не следует забывать.
Цены необходимо постепенно поднять. В рекламу следует ввести слово «качество».
Мэкхит рассказал Фанни о своей беседе с Крестоном и набросал его портрет.
– Это был как бы безмолвный диалог. Я спросил его: «Вы отвечаете за то, что вы сделали?» Он поспешно ответил: «Нет». – «Ага, значит, вы не намерены любой ценой отстаивать вашу самостоятельность?» – спросил я его тогда. «Нет, любой ценой не намерен», – ответил он. «Стало быть, вы предпочитаете потерпеть поражение и склонить выю под мою пяту?» – «Вот именно, – ответил он, – мне это обойдется дешевле». Он отнюдь не то, что принято называть сильным характером, а вполне разумный человек. В наше время едва ли имеет смысл кичиться своей индивидуальностью.
Миллера и Хоторна ждало новое огорчение. Мэкхит заявил им, что он принужден требовать от Миллера письменного признания в том, что он, Миллер, на собственный страх, не ставя в известность Хоторна, в целях спекуляции растратил вклад Пичема. У банка как такового должно быть чистое имя.
Миллер был окончательно раздавлен. Он прислонился своей старой головой к спинке стула и заплакал. Потом взял себя в руки, выпрямился и сказал со сдержанным достоинством:
– Я не могу это сделать, господин Мэкхит. Я никогда в жизни не подпишу бумагу о том, что растратил на спекуляции доверенные банку деньги. Знаете ли вы, что это значит: доверенные? Вы отдали мне ваше состояние, заработанное тяжким трудом. Вы сказали: «Господин Миллер, вот мое состояние. Это все, что у меня есть. Я отдаю его в верные руки, берите его и распоряжайтесь им по вашему разумению и по совести! Я доверяю вам! Я честный человек, и вы честный человек». А вы предлагаете мне сказать: «Их нет. Я-то тут, а денег нет». Никогда – слышите, господин Мэкхит? – я этого никогда не скажу.
– Но ведь вот же вы тут, господин Миллер, а денег все-таки нет!
– Да! – сказал господин Миллер и сел с таким выражением лица, какое бывает у удивленных детей.
Посидев еще минут пять (никто за это время не произнес ни слова), он ушел, покачивая головой и что-то бормоча про себя.
Через два часа старик Хоторн принес бумагу. На ней красовалась подпись Миллера, ясная и четкая, точно выведенная рукой школьника.
Взволнованным голосом Хоторн попросил Мэкхита хотя бы на первое время оставить Миллера в банке – разумеется, без оклада, – так как старик просто не знает, что сказать жене и соседям.
Мэкхит удовлетворил эту просьбу.
В тот же день Мэкхит торжественно вступил в Национальный депозитный банк.
Многопудовая тяжесть свалилась с его души. Теперь пусть Аарон и Опперы узнают, что председателя ЦЗТ зовут Мэкхитом, ибо директора Национального депозитного банка тоже зовут Мэкхитом. И компаньона Крестона тоже зовут Мэкхитом.
После обеда Полли пошла к госпоже Краул.
Ее послал отец. Она давно уже выполняла некоторые поручения, которые он ей давал в качестве попечителя о бедных.
Госпожа Краул была очень растрогана корзиночкой с едой и бутылкой сидра, принесенными ей Полли. Она поплакалась на КЭТС, которая конфисковала всю мебель, не бывшую «предметом первой необходимости», и на своего отца, грустно слушавшего ее речи.
– Что мне с ним делать? – горевала она. – Он хуже малого ребенка; дети – те хоть не гадят в комнатах.
Мой муж промотал его деньги, и у нас вообще ничего не осталось.
– Если бы вы хоть что-нибудь наскребли, госпожа Краул, – сосредоточенно сказала Полли, – я, может быть, уговорила бы моего мужа устроить вас в одну из его д-лавок. Там бы вы по крайней мере были сама себе хозяйка. Но для этого нужен хоть какой-нибудь основной капитал.
Она была очень мила с госпожой Краул. Покуда она сидела здесь с пустой корзиночкой на коленях, в безотрадной комнате, казалось, было светлее.
Госпожа Краул колебалась. Тусклым взором, стараясь не смотреть на старика, обвела она свою жалкую мебель. Потом вдруг сказала:
– У меня осталась одна надежда. Есть у него сестра; может быть, она согласится вложить кое-какую мелочь – больше у нее нет – в какое-нибудь абсолютно верное дело…
Она обернулась к старику:
– Как по-твоему?
Старик не ответил. Он скорее всего ничего не понял; у него, видно, уже все путалось в голове.
Обе женщины еще несколько минут поговорили об этом деле.
Уходя, Полли твердо обещала выпросить у мужа лавку для госпожи Краул. Однако не успела она спуститься с лестницы, как уже забыла о данном ею обещании. Ею владела страсть нравиться всем людям без исключения.
Как только она вернулась домой, ее позвали в контору отца. Отец сухо сообщил ей, что муж дал согласие на аборт. Он прислал некоего Груча, который сообщил об этом самому Пичему. А ей он прислал записку; она лежит у нее в комнате.
Полли прочла записку; она была потрясена. Как мало значил для Мэкхита его сын! Потому что для него это его сын, раз он понятия не имеет о Смайлзе. Это отвратительно! Она была до того расстроена, что заявила матери: она сегодня же пойдет к врачу; она знает подходящего врача, стоить это будет пятнадцать фунтов.
Госпожа Пичем предложила сначала испробовать хинин. В первый день следует принять три таблетки, во второй – четыре и так далее – до семи. Принимать больше было рискованно, но надо было проделать весь курс до конца и не выплевывать принятое, несмотря на звон в ушах, сердцебиение и тошноту. Однако Полли дала ей понять, Что она уже не на первом месяце беременности. Таким образом, оставался один исход – вмешательство врача.
Они пошли к нему сразу после чая. Врач, как видно, не узнал Персика: у него была чересчур большая практика. Кроме того, он на этот раз договаривался с матерью, а для него пациентами были те, с кем он торговался о гонораре. Он сидел, окруженный своим оружием, поглаживая роскошную, мягкую, не вполне свободную от бактерий бороду, и говорил:
