Бертольд Брехт - Трехгрошовый роман
В жилете, засунув руки за пояс брюк, принял он Хейла, прибежавшего занять сто фунтов, которые он накануне проиграл в карты. Пичем не дал ему ни гроша.
Товарищество явно агонизировало.
После разговора с Хейлом Пичем созвал еще одно общее собрание. Пришли все до одного. Обычно молчаливый Мун заявил, что он больше не желает заседать в банях. Он пришел раньше всех и встречал каждого члена товарищества в отдельности на пороге. Он кричал на всю улицу, что ему надоело шляться в это гнусное заведение. В результате последнее собрание товарищества состоялось в ближайшем ресторане.
Пичем доложил о попытках шантажа со стороны Хейла, подчеркнул необходимость уступить этим атакам и не скрыл от собравшихся, что они и в дальнейшем должны быть готовы к подобным маневрам. Что до него лично, пояснил он, то его терпение истощилось. Он просит немедленно подвести общий баланс, подсчитать, кто сколько должен, и дать ему полномочия на единоличную ликвидацию всего дела. Если никто не станет вмешиваться, он гарантирует, что ликвидация будет произведена безболезненно.
Его предложение было принято.
Крайнюю твердость проявил Пичем и во взыскании задолженности, размеры которой были установлены для каждого пайщика в отдельности.
У баронета он взял векселя, которые навеки или по крайней мере на много месяцев обрекли его делить ложе с американкой. Баронет сделал еще одну, последнюю попытку спастись, заявив, что он гомосексуалист, но Пичем не обратил на это внимания.
Истмен заплатил сравнительно безропотно, – ему это было нетрудно: он только повысил квартирную плату в своих домах, расположенных в северной части города и населенных преимущественно рабочими, которым переезд в другой дом обошелся бы слишком дорого.
Муна, как это ни странно, пришлось подвергнуть специальной обработке. Он был букмекером, и только после того как толпа нищих окружила его контору, а частью даже проникла внутрь (у некоторых были плакаты: «Кто принимает ставки – у того есть деньги, у кого есть деньги – тот может платить!» и «Тут я ставил»), Мун соблаговолил внести восемьсот фунтов и обеспечение на остальную сумму.
Краул в последнюю минуту вышел из игры.
Однажды утром он явился на Олд Оук-стрит и вызвал Пичема. Они совместно обсудили положение. Краул заметил: «В таком случае я пущу себе пулю в лоб». Пичем дал ему адрес конторы Кокса. Он считал, что Коксу не мешает лично убедиться, к чему привели его происки.
В тот же день ресторатор проник в контору Кокса, расположенную в Сити, и заявил имеющемуся налицо служебному персоналу, что маклер назначил ему тут свидание и что он будет ждать его. Он тщетно ждал свыше двух часов; впрочем, как выяснилось впоследствии, Кокс понятия не имел об этом свидании. Когда канцелярская девица изъявила желание запереть контору, он пробормотал что-то невнятное, отвернулся к вешалке, где стояли зонтики, и выстрелил из револьвера себе в рот. Дома жена его нашла на письменном столе запечатанный конверт с надписью: «Моей жене. Вскрыть в восемь часов вечера, если к тому времени я не вернусь». Письмо содержало всего-навсего две строчки:
«Дорогие мои! Бессовестные преступники разорили меня. Простите, хотел, чтобы было лучше. Альберт Кргэд ресторатор».
Больше всего хлопот доставил Фиши.
Узнав о самоубийстве Краула, он решил немедленно лечь на операцию. Однако Пичем своевременно разгадал его намерения. Он тотчас же ринулся к Финни на квартиру. Оказалось, что Финни уже отправился в клинику. Пичему пришлось прибегнуть чуть ли не к физическому насилию, чтобы вырвать у домоправительницы адрес клиники. Он накрыл Финни за полчаса до операции.
Ярость его не знала границ; однако Финни тоже позеленел от бешенства и тут же решил уволить свою домоправительницу. Пичем кричал так, что со всей больницы сбежались сестры. Он сказал старшей сестре:
– Этот человек не заплатит вам даже за плевательницу у его кровати! Он и на операцию-то лег только из-за того, что ему предстоят крупные платежи. Вот тут у меня в бумажнике лежит газетная вырезка – сообщение о самоубийстве ресторатора Краула, который пытался выкрутиться из дела почти таким же способом, как этот вот почтенный господин! Все газеты будут удивляться, в какие авантюры пускается ваш хирург! Впрочем, возможно, что он увеличит этим приток самоубийц в клинику!
С такими гнусными методами Финни не мог бороться, и перед тем, как его покатили в операционную, он заплатил.
За какую-нибудь неделю Пичем составил себе довольно точное представление о суммах, какие еще возможно было выжать из КЭТС.
Гибель Краула была для Мэкхита сигналом тревоги.
Фанни принесла ему утренние газеты с сообщением о самоубийстве ресторатора в конторе маклера Кокса.
С некоторых пор Мэкхит пустил Фанни по следу Пичема. Деловое сотрудничество его тестя с маклером Коксом все больше и больше интересовало его. По словам Полли, отец признался ей, что вследствие происков Кокса он близок к полному разорению. Самоубийство Краула пролило некоторый свет на закулисную сторону всего этого дела.
От той же Полли Мэкхит узнал, что в вечер самоубийства Краула Кокс явился к ее отцу и около получаса бушевал в конторе. Он будто бы обвинял Пичема, что тот под него подкапывается. Пичем и Кокс, очевидно, боролись не на жизнь, а на смерть – не то друг против друга, не то совместно против кого-то третьего.
В полдень Фанни пришла опять. Она уже успела побывать на дому у самоубийцы.
Она узнала очень многое. Вдова Краула, некрасивая, заплаканная особа, совершенно не владела собой. За какиенибудь пять минут она выложила Фанни все свои горести, взвалив ответственность за смерть бывшего ресторатора на господа Бога и на все человечество.
Фанни с возмущением рассказывала, как она орала в присутствии своего престарелого отца: «Что я теперь буду делать с этой развалиной? Все его сбережения тоже пропали, а он уже ходит под себя!»
Мэкхит, возмущенный подобной бестактностью, покачал головой. Он был, однако, крайне встревожен.
Как выяснила Фанни, КЭТС, очевидно, руководимая теперь Пичемом, находилась в очень затруднительном положении. Кокс, по всей вероятности, окончательно прибрал к рукам Пичема. «Примерно как ты – Хоторна», – сказала Фанни. В самые ближайшие дни компании понадобятся значительные суммы; собственно говоря, она уже несколько недель нуждается в них. Правда, Пичем, по-видимому, надеялся каким-то образом избежать платежей, которые ему едва ли под силу. Только этим и можно объяснить, отчего он до сих пор не забирает своего вклада из Национального депозитного банка.
Мэкхиту было известно, что Пичем рассчитывал всучить Маклеру свою дочь. Поскольку ему это не удалось, он теперь, несомненно, истекал кровью. Стало быть, он в любую Минуту мог явиться в Национальный депозитный.
Сам Мэкхит все еще никак не мог попасть в правление банка. Вот-вот должны были уладиться все формальности. Все зависело от того, удастся ли ему выгадать время; теперь он должен был держаться за приданое и отказываться от жены – по крайней мере, на некоторое время. Полли он все равно не потеряет. Что бы там ни было, она от него беременна, и это ее, несомненно, привяжет к нему.
Он должен во что бы то ни стало довести свое дело до конца!
В тот же вечер он вызвал к себе Уолли, адвоката Пичема, и дал согласие на развод.
Кокс по-прежнему бывал у Пичемов; в последнее время он даже приводил с собой сестру; обе семьи находились в самых близких отношениях. Девица Кокс была в восторге от госпожи Пичем и ее дочери. Пожилые дамы играли: в гостиной в вист, а Полли тихо трудилась над вышивкой, изображавшей лорда Нельсона при Трафальгаре. Вечером маклер заходил за сестрой и на несколько минут подсаживался к дамам. По обыкновению, он просил Персика сыграть ему что-нибудь на рояле. Играла она очень хорошо. К тому же у нее был славный голосок, и, когда она играла, тюлевые рукава ее блузки соскальзывали к плечам, открывая полные руки.
Глядя, как она играет на рояле, он понимал, отчего ему как-то даже пришло в голову жениться на ней. У нее были крупные достоинства.
«Неужели, – записывал он в своем дневнике, – то, что мужчина уже однажды обладал женщиной, в самом деле играет такую большую роль? Так ли уж много значит это первое, обычно далеко не совершенное объятие? Поневоле приходится признать, что мужчине свойствен некий инстинкт повелителя, заставляющий его находить высшее наслаждение в порабощении женщины, в победе над ней! Иначе чем же можно объяснить это удивительное безразличие после акта обладания? Это чувство возникает даже и в тех случаях, когда речь идет о женщине, которую ты не лишал невинности. Или же соображения экономического порядка в самом деле играют такую роль в душевной жизни человека? Неужели то обстоятельство, что эта Пичем в настоящее время уже не может считаться выгодной партией, поскольку отец ее потерпел большие убытки, в самом деле оказывает влияние на мою духовную сущность?
