Жорис-Карл Гюисманс - В пути
Далее, гимн святого Амвросия «Те Iuris ante terminum» [69] подчеркивал рассеянный в псалмах смысл, своими краткими строфами подводил ему итог. Самая существенная из них, предваряющая и разоблачающая сладострастные опасности тьмы, к сожалению, заглушалась громкими органами. В Сен-Сюльпис гимн пелся не в древней мелодии, как у траппистов, но возносился напевом кованым и пышным, дышавшим славой, облеченным горделивою осанкой, сочиненным, без сомнения, в XVIII веке.
Наступала пауза; человек ободрялся, укрывшись за валы молений, собирался с мыслями, чувствовал себя увереннее и чрез невинные голоса устремлял к Господу новые молитвы. После заключительного поучения, прочтенного священнослужителем, отроки хора пели краткий ответ: «In manus tuas, Domine, commendo spiritum meum» [70], и он разветвлялся, удвояясь, а в конце снова сливал обе ветви, разделенные стихом и половиной антифона. Затем следовала кантика Симеона, который хотел умереть, увидя Мессию — «Nunc dimitis» [71]. Церковь включила ее в вечерню, чтобы побудить нас на сон грядущий к самоиспытанию, — ибо никто не знает, пробудится ли он утром, — и весь хор возносил ее, чередуясь с ответами органа.
Наконец, завершалась служба, и воздвигая еще несколько молений, церковь отдавала последние свои распоряжения и собиралась опочить, укрытая от предательских ударов и вручая свою паству попечениям Богоматери, воспевала Деву одним из четырех постепенных антифонов, которые меняются в соответствии со службой дня.
Странно, что монастырский чин вечерни беднее романского, и у траппистов она, без сомнения, менее благолепна, пожалуй, даже менее занимательна, чем в Сен-Сюльпис. Любопытно будет послушать здесь воскресную вечерню.
Услышав ее, Дюрталь убедился, что она ничуть не отличается от вечерен, которые служатся бенедиктинками улицы Месье. В ней чувствовалось только больше тяжести, суровости, довление романского стиля, в то время как женские голоса по самому складу своему оттачивали и высекали в ней стрельчатые арки, облекали готическим стилем те же самые грегорьянские мелодии.
Вечерня, наоборот, совсем не походила здесь на службу в Сен-Сюльпис, в которой современные ухищрения искажали самую сущность древней музыки. Лишь «Magnificat» траппистов, отрывистый, с резкими раскатами, уступал величественному, дивному королевскому «Magnificat», который поется в Париже.
Удивительно, какие у монахов отменные голоса, думал Дюрталь, слушая, как они завершали гимн Богородицы, и улыбнулся, вспомнив, что в древней церкви регент назывался «fabarius cantor», «вкушающий бобы», так как для укрепления голоса он должен был поедать этот овощ. В пустыни часто готовились бобовые блюда. Быть может, в этом разгадка вечной юности иноческих голосов!
После вечери он гулял по аллеям и курил, размышляя о литургии и о древнем пении.
Задумался над символизмом канонических часов, которые каждодневно напоминают верующим о краткости жизни, воссоздают образ ее с детства и до смерти.
Читаемый на заре час первый знаменовал отрочество, терцы — юность, сексты — расцвет возмужалости, ноны — приближение старости, а вечерня означала дряхлость. Она входила в полунощницу и пелась некогда в шесть часов вечера во время равноденствия, когда солнце закатывается в багровый пепел облаков. А ночь оглашалась тогда повечерием — символом смерти.
В каноническом богослужении даны дивные четки для псалмов. Зерна часов воплощают последовательные ступени человеческого бытия, отражают угасание жизни вместе с течением дня и увенчаны совершеннейшей из служб — повечерием, бдительным напутствием к смерти, которую прообразует сон!
Переходя от текстов, столь мудро подобранных, от гимнов, отмеченных печатью величия, к их литургическому звуковому одеянию, к невматическим мелодиям, к божественному псалмопению, такому простому и единому, Дюрталь видел, как повсюду, кроме бенедиктинских монастырей, древняя музыка дополняется аккомпанементом органа, насильственно втискивается в современную тональность. Она исчезает, заглушаемая чуждыми побегами, неминуемо становится бесцветной, бесформенной, непонятной.
Один из палачей ее — Нидермейер — выказывал себя, по крайней мере, милосердым. Пытался применить приемы, более искусные и чистые. Опрокинул грани пытки. Не расплавляя древнего пения и не отливая его в формы современной гармонии, он, наоборот, гармонию подчинял суровой тональности церковной мелодии. Сохранялись ее особенности, но несравненно естественнее было бы не нарушать ее одиночества, не обременять ее грузом напрасного кортежа, неловкой свиты!
Здесь, у траппистов, она жила и расцветала в полной безопасности, не боясь предательства монахов. Иноческий хор всегда достигал одногласия, пел ее без аккомпанемента, единым ладом.
Еще раз мог он в этом увериться, когда, после ужина, вечером, в конце повечерия отец ризничий зажег все свечи алтаря. Безмолвно застыли коленопреклоненные трапписты, закрыв лица руками или склонив головы на бок к рукавам широких ряс. Вошли три послушника — двое со светильниками, и перед ними третий с кадильницею. А поодаль шествовал приор, молитвенно сложив руки.
Дюрталь любовался их изменившимися облачениями. Вместо обычных грубых шерстяных ряс с заплатами и вставками, заношенных, грязного цвета, они облеклись в рясы с коричневым фиолетовым оттенком сливы, поверх которых белели брызжи новых стихарей.
Отец Максим, облаченный в молочной белизны мантию с вышитым желто-лимонным крестом покрыл воздухами Святые Дары, а послушник поставил кадильницу, на углях которой таяли слезы чистого ладана. В Париже вожженная перед алтарем кадильница качается со звоном на своих цепях, словно бряцающий конь, который встряхивает головой, гремя уздой и удилами. У траппистов кадило неподвижно курилось перед жертвенником за спиной священнослужителей.
Вся братия запела умоляющий антифон «Parce Domine» и затем «Tantum ego», пышный гимн, который можно воссоздать почти мимически, так ясно передает последовательные оттенки чувств рифмованная песнь.
Склонив кротко голову, она в первой строфе свидетельствует о бессилии чувств объяснить догмат истинного воплощения, творимое чудо Святого Тела. Дивится и созерцает, и спешит возвестить слабость разума, могущество веры.
Во второй строфе возносится эта мелодия, столь вдумчивая и благоговейная, славословит Троицу, восторженно ликует, остывая лишь в конце, когда музыка влагает новый смысл в текст святого Фомы и в долгом жалобном «аминь» признается в недостойности молящихся принять благословение Распятого на кресте.
Курясь клубами фимиама, ткала кадильница перед алтарем голубой дым, и в стелющихся туманных сумерках, подобно золотому месяцу, поднимались Святые Дары среди звездного мерцания свечей.
И краткими, нежными звонами медленно зазвонили колокола аббатства, и поднялись иноки, повергнутые ниц с закрытыми глазами, и загремела древняя мелодия «Laudate», как поется она у Нотр-Дам-де-Виктуар за вечерней молитвой о спасении.
И друг за другом, земно кланяясь перед алтарем, выходили чернецы из храма, а Дюрталь с посвященным вернулись в странноприимный дом, где их ждал отец Этьен.
Гостинник спросил Дюрталя:
— Прежде чем лечь спать, я хотел бы знать ваше впечатление от сегодняшнего дня. Дюрталь благодарил, уверяя, что воскресенье успокоило его. Отец Этьен и усмехнулся и одной фразой показал, что все они под личиной отчуждения гораздо больше заняты своим гостем, чем тот думал.
— Высокопреподобный отец игумен и отец приор порадуются, когда я передам им ваш ответ, — сказал он и, пожелав Дюрталю доброй ночи, пожал ему руку.
VII
В семь часов, готовясь подкрепиться пищей, Дюрталь встретился с отцом Этьеном.
— Отец мой, завтра вторник. Истекло время моего уединения, пора уезжать. Скажите, как заказать для меня экипаж в Сен-Ландри?
Монах усмехнулся.
— Если хотите, я поручу это комиссионеру, который привезет почту; но разве вы спешите покинуть нас?
— Нет, но я боюсь злоупотреблять…
— Слушайте, вы так хорошо применились к траппистской жизни, что, право, могли бы погостить у нас еще два дня. Чтобы уладить одно недоразумение, отец казначей поедет в Сен-Ландри. Он отвезет вас на вокзал в нашем экипаже. Вы избегнете лишних трат, и вдвоем путь отсюда до станции покажется вам менее долгим.
Дюрталь согласился. Шел дождь. Он поднялся к себе в комнату. Усаживаясь, подумал: странно, что в монастыре прямо невозможно читать. Здесь ни к чему не тянет. К Богу мысль устремляется из самого себя, но не чрез посредство книг.
Бессознательно из груды томов взял книжку, которая попалась ему на столе в тот день, когда он устраивался в келье. Она носила заглавие: «Духовные упражнения» Игнатия Лойолы.
