Эрве Базен - Супружеская жизнь
— Ну а когда ваша очередь? — бросает он проходящему мимо Жилю.
— Покорнейше благодарю, — отвечает Жиль. — Чем чаще я встречаю женатых друзей, тем больший страх наводит на меня брак.
— Черт побери! — говорит мосье Гимарш, — ведь это давно известно. Общество было бы идеальным, если б все женщины были замужними, а все мужчины холостяками!
Бог знает, какой случай помог этому остроумному выпаду писателя Сальтуса проложить себе путь к мосье Гимаршу! Сей архисупруг питает пристрастие к подобным цитатам. В то же мгновение его достойная супруга, внезапно возникнув из шумной толпы, твердой рукой отбирает у него бокал с вином.
— Хватит пить, — говорит она.
Как сияла мадам Гимарш! Все женщины сияли — Мариэтт, Габриэль, их двоюродные сестры. Сияла даже Рен, как говорится, удачно выпутавшаяся из трудного положения, вся сверкавшая бриллиантами (бриллианты чистой воды, но в какой мутной воде их выудили?). Даже Симона приехала для такого случая: меня нисколько не удивило бы, если бы она совсем распростилась с Парижем и еще кое с чем. Конечно, она не та невеста, о какой мечтали для своих сыновей наши бабушки: белоснежная, как апельсинов цвет, а через девять месяцев круглая, как апельсин. Но своей короткой юбчонкой она наверняка могла бы накрыть, как колоколом, кого-нибудь из солидных женихов. Недаром она вчера за обедом шепнула на ухо дяде Тио:
— Выйти за такого, как жених Арлетт, — нет, это не для меня. А вот как Дельфина вышла — помните эту девчонку из Дутра, она вышла замуж за кинорежиссера, — это бы, пожалуй, подошло.
Дамская коммерция — дело известное, она и в супружеской жизни практикуется. Тут уж несколько иная концепция, которую прекрасно проиллюстрировала Рен и которой противостоит концепция Мариэтт. Тем не менее это все же коммерция, и порой она обращает своих избранниц в иную веру — ведет к служению солидному брачному ложу, прочно стоящему параллельно полу и потолку и застеленному покрывалом. Появляется ребенок, и все входит в норму. В конце концов… Разве мы-то, мужчины, так уж чисты, свежи и невинны? Мы тоже грешили.
Но вот я слышу чьи-то громкие возгласы. Это опять мой тесть, он широко улыбается, и при этом кажется, что у него три отвисшие щеки. Тесть держит за плечо Гонтрана, в другой руке у него какая-то бумажка, и он готовится декламировать.
— Заповеди, — объясняет около меня Габ. — Он ими угощает уже двадцать лет.
Я это знаю. В свое время меня тоже ими угостили. В этих заповедях сосредоточено все остроумие и хитрость Гимаршей. Я удрученно слушаю:
Всю жизнь одну ты будешь обожать,
И свадьбу бриллиантовую встретишь,
И взгляд к другой не будешь обращать,
И на чужие чувства не ответишь.
Жену свою в шелка ты станешь одевать,
Меха и драгоценности навесишь…
Жиль шепчет у меня за спиной: «Ну что за дуралеи, зачем они долбят все это?» Однако тесть продолжает:
Ее отца и мать ты станешь почитать,
Пускай они живут подольше без страданий.
И деточкам своим сумеешь даровать
Хлеб, крышу и начатки знаний.
И жизнь твоя в достатке будет протекать,
В труде, исполненном стараний…
Если б на свадьбе были мои коллеги, то они не преминули бы на следующий день поиздеваться: «Дали шампанского, зато маху не дали. Лавочник показал себя, свадьба стала гулянкой». Гул голосов заглушил некоторые заповеди. Но вот тесть трубным голосом прогремел:
Ты жалованье будешь приносить
Своей супруге с полным основаньем.
И под конец тебе бы не забыть
Ее вписать и в завещанье.
Ради бога, воздуха! Слева есть две небольшие гостиные. Отчалим туда, так будет лучше, я слишком раздражен. Давно знаю, что все они до крайности глупы, добродушны, безобидны. И что кроется за моей злобой, нетрудно догадаться — для этого большой хитрости не нужно.
Хорошо сделал, что ушел. Встретил в этих гостиных Тио, Эрика и одну старую даму, которой я прежде не видел у Гимаршей. Полковник потом сказал мне, что это тетушка жениха. Мой приход не прервал беседу. Они продолжали говорить вполголоса, усевшись на диванчике, и то, что я услышал, перенесло меня в иную атмосферу. Старая дама прошептала:
— Когда это говоришь, всегда выглядишь как-то глуповато, и все же счастье существует, я это знаю, у меня оно было.
Ее тон искупал саму фразу. Впрочем, она еще добавила:
— Ну конечно, бывали и неприятности и огорчения. Тио ответил убежденно:
— Единственная большая неприятность — это то, что все же приходится умирать.
— Вы так думаете?
Какой странный взгляд у этой женщины. Она повергает вас в смущение. Кажется такой кристальной, что невольно чувствуешь себя углем. Она спокойно поясняет свою мысль:
— То, что не имеет конца, не имеет и ценности. По крайней мере, здесь, на земле. А там? — Она колеблется, но продолжает: — А там — ну что ж! Я доверяю богу. Он не обкрадывает людей, он не может отобрать у них то, что дал им. И если бы бога не было, я уверена, что чувствовала бы себя овдовевшей.
Эрик как-то глупо улыбнулся. Тио остался серьезным. Меня охватила досада, как бывает всегда, когда я сталкиваюсь с такой вот верой в чудо. Потом явился соблазн: этой женщине повезло. Мы, для кого бог умер, — мы действительно умираем, мы действительно навеки теряем жен и детей, и для них мы тоже навсегда потеряны. Сознание этого придает им особую ценность, но я никогда не ломал себе голову над такими вещами. Не потому ли, считая любовь слишком кратковременной, мы осмеливаемся меньше верить в нее? Старая дама подымается и уходит. Тио идет вслед за ней. Эрик бурчит:
— Ну и развеселила, да еще на свадьбе!
Я не слушаю его. Я думаю над тем, каков же он был, ее муж, раз у него такая вдова. Потом медленно иду в буфет, где детишки уничтожают последние тарталетки.
Половина девятого. Разъезд начинается, как всегда, с опозданием. Два семейства делятся на подсемьи, каждая переходит в подвижную «семейную клеточку» (автомобиль), чтоб прибыть в неподвижную «семейную клеточку» — дом. Первым отбыл «мерседес», в нем отправили на вокзал молодоженов вместе с мамулей, чтобы она проводила свою Арлетт до перрона, до вагона, в купе, до ее места в правом углу у зеркала, лицом по ходу движения поезда. Сияние на лице моей тещи вдруг померкло: все кончено, есть у нее, правда, еще одна дочь на выданье, но на улице Лис никого больше не осталось. Я уже раз двадцать слышал, как она убежденно говорила и мне, и Мариэтт, и Габ: «Когда мы останемся одни, мы сможем наконец отдохнуть…» Вот и настал для нее отдых, но он ей тяжелей, чем усталость. И в надвигающихся на нее годах великой заброшенности и одиночества муж, который находится рядом и которого надо поить липовым чаем, займет в ее жизни больше места, несмотря на страстную привязанность к внукам.
Мы возвращаемся домой. Ианн сидит на коленях у матери. Остальные дети сзади. Улица будет смотреть, как вылезают из машины во всем великолепии мои чада и домочадцы: девчушки, цветущие, как персик, мальчики в бархатных штанишках, жена с чудесной прической, сбрызнутой лаком, плавно выступает в ярко-синем платье, на груди у нее, как сияние небесной лазури, колье из бирюзы — только мы с ней знаем, что бирюза-то фальшивая. За дверью все это будет мигом сброшено, разглажено, повешено на плечики в футляр из пластика с застежкой «молния», внутри этого футляра полно таблеток парадихлоробензина, гибельного для моли. Ужинать мы не станем: хватит обеденной поживы. В домашнем костюме я захожу в свой кабинет, где меня ждет не распечатанная еще почта и залежавшиеся судейские документы.
Просматриваю их. Делаю заметки. Но работа не клеится. Не могу сосредоточиться. Хотелось бы… Чего же мне на самом деле хотелось бы? Чтоб было мне лет на пятнадцать меньше. Начать с нуля, пойти по этой же дороге, да, по этой же, но действовать иначе. Позевываю. Я не сонный, просто желудок перегружен, в животе все смешалось и бурчит. Кто-то из детей поет — это Ианн терзает песенку-считалку. Начать с нуля — ну что за глупость! Тогда не было бы вот этих, которые возятся там, в туалете, спускают воду, а потом в детской, голые и худенькие, с выступающими лопатками, проскальзывают в полосатые ситцевые пижамки. Их бы не было, а она была бы все той же, та, которая их укладывает, подтыкает под спину одеяло; та, которая родила их тебе; та самая, что родилась в семье Гимаршей, но обладает невероятной привилегией продолжать род Бретодо. Что же ты думал? Чего ты хотел? Страсть не в твоем характере. Эти пресловутые крупные удачи редко кому выпадают на долю: недаром о них столько говорят. Ничто не бывает полностью таким, каким могло бы быть, «Почему никогда не находишь того, о чем мог бы сказать: вот оно?» — спрашивает Вирджиния Вульф.[32] Потому что этого не существует.
