Карлос Фуэнтес - «Чур, морская змеюка!»
Исабель обняла его так крепко, что даже сама удивилась.
— Представляешь, Гарри, какое будет лицо у тети Аделаиды, когда она все узнает. Ведь как тебе это объяснить… ну, когда мне удалось скопить порядочную сумму денег, я стала подумывать о путешествии, но только вот боялась ехать одна, ну а тетя Аделаида сказала, что может случиться так, что в меня влюбится какой-нибудь приличный человек, еще не старый, лет пятидесяти. Ты еще узнаешь тетю Аделаиду. У нее язык как бритва. А долго идет телеграмма в Мехико?
— Нет. Несколько часов.
Гарри старательно складывал рубашки в первый ящик. Одну стопку для спорта, другую — на каждый день…
— А уж Марилу! Она, конечно, обрадуется, но и позавидует. Ох! Да она просто умрет от зависти!
Новобрачная рассмеялась, и ее руки скользнули на талию Гарри.
— Дорогая! Если мы не разложим все вещи, наша каюта будет похожа на балаган!
Гарри сделал легкую попытку высвободиться из объятий Исабели, но остановился и погладил ее руку.
— Да, да! Потом. — Исабель припала головой к плечу мужа. — Ведь для меня наступила новая жизнь, любимый…
Она прислушалась к последнему слову и повторила его одними губами.
Гарри наклонился и провел рукой по стопке рубашек, словно хотел убедить их, что им тут будет спокойно и хорошо.
— Тебе, пожалуй, лучше занять полки этого шкафа. Не надо будет наклоняться. Знаешь, поделим шкаф пополам. Вообще-то на американских пароходах каюты куда удобнее, но и здесь можно приспособиться.
— Да, да, да! — пропела Исабель, выпустила из своих объятий Гарри и закружилась в танце.
— А теперь туалетные принадлежности, — пробормотал Гарри, направляясь в ванную. Исабель последовала за ним на цыпочках, опустив скрещенные руки. Она играла на ходу с тенью, которая ложилась на пол от ее стройного белокурого мужа, а он, не видя этой игры, расстегивал рубашку и озабоченно посматривал на решетку, откуда поступал кондиционированный воздух.
— Ты можешь поставить свои вещи в эту аптечку, — предложил Гарри, — а я расположусь на этом столике перед ванной. Но крайней мере твои флакончики будут в полной безопасности. — Он открыл аптечку и одобрительно кивнул головой.
Исабель просунула руку под расстегнутую рубашку Гарри, погладила его грудь, добралась до влажной подмышки, легко царапнула пальцами его спину, прижалась к нему плечом, и они оба увидели себя в зеркале.
— Я ведь не знала, не знала, не знала, — протянула Исабель, туманя зеркало своим дыханьем. — Я думала, что девчонки просто врут. Мне было стыдно их слушать. Они надо мной смеялись, потому что я всегда краснела. Потом они умолкали, как только видели меня. Закроют рот ладошкой и молчат. Я иногда смотрю на свои детские фотографии, а потом на себя в зеркало, и мне кажется, что со мной что-то произошло, что я стала другой, разве волосы блестят по-прежнему и глаза такие же большие, ну, еще кожа… А вот губы как-то сузились и нос стал тоньше… ну, вроде бы я ушла куда-то от самой себя и забыла про это. Или просто не знала. Гарри, ты меня понимаешь?
— Моя дорогая Исабель!
Новобрачная подняла глаза к зеркалу и увидела, что она и Гарри смотрят на Гарри. Исабель провела растопыренной ладошкой по щекам мужа.
— Ты должен побриться к ужину. А вообще-то тебе, наверно, пошла бы борода. Должно быть, она у тебя такая светлая…
— Ошибаешься! Как правило, она у меня рыжая. — Гарри вытянул подбородок.
— У тебя было много женщин? — Исабель рисовала на его обнаженной груди воображаемые волны.
— Соответствующая доза, — улыбнулся молодой супруг.
— А меня раньше никто не любил, никто…
Исабель поцеловала грудь Гарри, поросшую завитками светлых волос. И он вдруг резко оттолкнул ее от себя.
— Хватит, Исабель. Хватит этого самоуничижения. Мне делается не по себе, когда люди ни с того ни с сего начинают плакаться.
Гарри вышел из ванны. Исабель впервые посмотрела на себя в зеркало и, сняв очки, коснулась своих губ.
— Надо будет заняться твоим воспитанием, — властно сказал мистер Гаррисон Битл, расхаживая по каюте. — Мне и раньше было известно, что тропический климат разрушает личность. Ведь не зря я читал своего любимого Конрада!
— В тропиках… — повторила Исабель, боясь взглянуть на себя в зеркало. — Ведь Мехико стоит так высоко, что… Гаррисон, ты уже второй раз рассердился на меня, а мы только вчера поженились…
В ответ раздался скрип выдвинутого и вновь задвинутого ящика, шорох задернутой занавески, и затем наступило долгое молчание.
Исабель ждала.
Гарри кашлянул.
— Исабель?
— Что?
— Прости, если я был немного резковат. Я ведь получил суровое воспитание, как и ты, наверно. Меня, признаться, и привлекла к тебе прежде всего твоя внутренняя чистота, твое достоинство… Но ты, по-моему, слабохарактерна. Зачем заниматься самоуничижением, если я твой муж? Супруга Гаррисона Битла должна ходить с высоко поднятой головой! Я говорю все это, потому что люблю тебя! Исабель! Моя обожаемая Исабель!
Зажав в повлажневших руках очки, Исабель выбежала из ванной, бросилась в объятия Гарри и тихо заплакала, проникаясь к нему благодарностью. И эта благодарность уняла ее слезы и слила воедино физические ласки с душевной нежностью, которая здесь, в полумраке каюты, точно так же, как в первую ночь, освобождала от греховной печати и неудержимую дрожь, и безотчетно желанную истому и несла в себе свежесть и мягкое тепло, как эти белые простыни, сдвинутые в сторону предусмотрительным Гарри. Исабель не покидало какое-то смутное ощущение, что руки Гарри касаются не только ее тела, но и ее души. Словом, это была любовь благословенная, духовный союз, голос плоти, умеренный божьей благодатью. Напрасно Исабель пыталась найти слова, чтобы выразить эту благодарность, напрасно пыталась придумать текст еще одной телеграммы тете Аделаиде, чтобы объяснить ей все, чтобы успокоить ее, убедить в том, что она, Исабель, любима той самой любовью, которая, ну… которая была, наверно, у ее родителей. Мысль об этом наполняла влюбленную Исабель сладким успокоением, окутывала ясным светом, и она чувствовала, что какая-то другая сила накатывалась на нее забытым детским сновиденьем, увлекала за собой в темные волны и в то же время дарила ей возможность шептать: «Я счастлива! Я счастлива!»
Исабель взглянула на свои ручные часики в тот самый момент, когда убрали длинный понтонный мост, чтобы пропустить «Родезию». Медленно и торжественно пароход вошел в гавань Вилемстада… Только теперь Исабель увидела, что календарик на ее часах давно остановился. Возле нее был Гарри; опершись локтями о деревянные поручни с облезшей краской, он разглядывал проплывающие мимо голландские башенки, островерхие, почти вертикальные двускатные крыши, завезенные из Утрехта, Гарлема и Гоуды сюда, на этот плоский и знойный карибский остров с раскаленным небосводом, который то там, то тут пронизывали тугие столбы дыма сахарных заводов.
Исабель спросила у Гарри, какой сегодня день, и тот, рассеянно поглядев на нее, сказал, что воскресенье. Исабель засмеялась: вчера он сказал то же самое, а ей даже в голову не пришло проверить по календарику. Лишь теперь Исабель поняла, что после Панамы она вообще забыла о своих часиках, показывающих и время, и дни педели, и месяцы с той безупречной точностью, которая определила процветание магазина на улице Ницца.
Ведь там, в Мехико, ее могли бы оштрафовать за то, что она, к примеру, закрыла магазин раньше времени… Исабель чуть было не сказала об этом Гарри, но удержалась. Гарри, бедняжка, имел такое забавное представление о Мексике: бесхарактерность тропических жителей, незамужние девицы в обществе дуэньи, наивность, пробуждающаяся страна…
Улыбнувшись, она погладила его руку и тоже стала смотреть на узкие дома под шиферными крышами, на выкрашенные в пастельные тона фасады, увенчанные геральдическими эмблемами. Исабель оглянулась назад, к корме: ей захотелось увидеть, как соединяются звенья старого понтонного моста, чтобы пропустить скопившиеся на обоих берегах автомобили, автобусы, велосипеды и толпы людей. Когда опоры понтонного моста вновь прижались к жаркой поверхности асфальта, воздух прорезал пронзительный свисток, и сразу вслед за ним заурчали моторы, загудели автомобильные гудки, зазвенели колокольчики, возобновился гомон людских голосов; казалось, что жизнь Кюрасао была прервана на какое-то время торжественным прибытием «Родезии», что все его повседневные дела истаяли, исчезли в том суеверном восторге, который вызвал белый корабль, бесшумно скользивший по тихой, почти не потревоженной глади. Исабель, разумеется, не думала об этом: она все больше наполнялась радостным возбуждением при виде такой пестрой толпы беззубых негритянок, нервно-стройных негров, потных венесуэльцев, холодно-опрятных голландцев, плохо выбритых испанцев, крутобедрых метисок, затянутых в узкие платья с огромными вырезами на груди, — словом, тех, кто следил за медленным и плавным приближением «Родезии», чтобы потом на знойных портовых улицах захлестнуть ее пассажиров разноязычным многоголосьем, монотонными выкриками, назойливыми просьбами купить бананы, папайю, кокосовые орехи и бататы, манго, копченую султанку и корвину. Торговля шла на улицах, на молу и прямо с лодок под парусиновыми навесами, где в тени проводили свою нескончаемую сиесту продавцы-негры, используя в качестве подушек ящики, с верхом наполненные душистыми фруктами; иногда они приказывали что-то вполголоса негритянкам, которые зазывали покупателей, выкрикивая названия товаров, и двигались лениво, нехотя, словно в замедленной съемке. Время от времени негритянки сменяли друг друга, чтобы хоть немного передохнуть от вязкой жары, чтобы заплести в косички свои упрямые жесткие волосы или повязаться черным, влажным от пота платком.
