Мигель Астуриас - Ураган
Прежде чем они произнесли хоть слово, она рассказала им о странной встрече с мнимым юродивым, говорящим так изысканно по-английски. Начались споры. Что понимает она, что понимают они, что понимают вообще под изысканным английским? Не окаменелый ли, не иссохший ли это язык? Ведь за изысканность речи хвалят именно тех, кто употребляет ископаемые обороты. Вот они, они сами говорят по-английски живо, хоть ей и кажется, что язык их постыдно беден и груб грубостью впавшего в детство великана, который лопочет, сжевывает для скорости слова или сливает их, как теперь принято, в непотребном деловом жаргоне.
После полудня тут мало что делали. Точней, ничего не делали. Самые жаркие часы проводили, раздевшись, в постели. Потом молчаливые служащие, прервавшие работу, возвращались ненадолго в контору. Все заволакивал черный дым паровозов, трудившихся на плакучей от ив станции, где не было зданий и даже водонапорные башни, посеребренные алюминием, находились довольно далеко. Первые звезды прилежно мерцали в огромной конторе неба, устанавливая связь с Высшим Существом, и монотонно квакали лягушки.
Аделаидо Лусеро шел домой, заслужив свой отдых. Бывают дни, когда ничего не успеваешь. Он распределял дела по часам, но и так успевал не все. Когда он пришел, его окружили дети. Вечером, дома, он чувствовал себя плодоносным деревом, скажем, кокосом, на котором орехи растут по три в грозди. Младшенький был баловень. Только отец вернется, он ползет побыстрей к нему, словно юркая ящерица. Так его и прозвали.
— Гляди, Ящерка уже тут как тут!..
А темнокожий мальчик, будто понимая отцовские слова, перебирал руками по полу, чтобы добраться скорей, вставал, хватал отца за ноги, пытался по ним вскарабкаться. Отец ему помогал.
— Черт! Сын ты мне, за то терплю! Беззубый какой, никак не прорежутся. Будешь первый беззубый человек на земле.
— К нам приходила жена дона Джона, — поведала ему Роселия. — Лучше бы ей не приходить, не сумела я ее принять как следует. И я ее не понимаю, и она меня.
— Сесть ей предложила?
— Ну как же! Правда, не сразу… Побыла она у нас, пока не пришел Швей. Она с ним поговорила на ихнем языке, ничего не разберешь.
Лусеро кивнул, они замолчали. Ящерка пытался засунуть отцу в ноздрю свой палец и отцовский ус.
— Ты его шлепни, — сказала Роселия.
— Ладно, чего там! Чтоб я да сыночка бил! А что Швей?
— Пришел, откуда не возьмись. Он всегда так — нету его, а вдруг захохочет, и вот он, рядом. И уходит, не знаешь как, не знаешь куда. Свихнулся человек!
— Может, и свихнулся, а все ж он сын, или пасынок, или приемыш тех, кто сельву завоевывал, болота одолел, москитов, лихорадку, ящериц, змей, черта самого, чтобы эти прекрасные земли пошли под плантации. Без таких людей тут ничего бы и не было. Они все открыли… Ах ты, забыл! Стой, Ящерка! Забыл сеньору Пайлу бумаги отдать, а они ему нужны. Сейчас вернусь.
Ящерка сильно плакал, расставшись с отцом. А Лусеро пришел к Пайлам, когда друзья прощались.
— Заходи, Лусеро, — пригласил его мистер Пайл.
Аделаидо снял шляпу. Он слышал, хотя и не слушал, что говорят на прощанье. Больше всех говорила донья Лиленд, провожавшая до дверей Карла Розе и Эрни Уокера. Когда она повернулась и пошла к лестнице, ей почудилось, что муж и Лусеро стоят в клетке, словно птицы, одетые людьми, и клюют воздух. Лусеро вернул какие-то бумаги, попрощался с Пайлом и встретился с нею на ступеньках.
— Мне жена сказала, — начал он, не зная, надевать ли шляпу, — что вы встретились с этим любезником, который смеется, как обезьяна. Попросите мистера Пайла, пусть он вам расскажет, кто это. Нужно бы, чтоб ему кто-нибудь вроде вас дал хороший совет. Жена говорит, когда вы с ним толковали, он очень вас слушал. Ваш супруг вам расскажет. А то и мне, и всем нам жаль, что он такой ходит, чуть не босой, в чужое одет, без шляпы, вроде свихнулся…
Лиленд не поняла ни слова, хотя говорил он уверенно, как говорят те, кто думает, что, если произносить слова помедленней, их поймут. Но муж все перевел ей. Лусеро ушел, и она попыталась улыбнуться так, как улыбалась донье Роселии, когда у нее вышла гримаса боли.
Потянулись дождливые дни, дождливые дни и ночи, и она сидела дома. Муж уходил и возвращался, словно призрак в плаще с капюшоном, в сапогах, с зонтом. Друзья куда-то делись. Засели у себя по домам, курили, читали, пили. Звонили друг другу, и однажды под вечер позвонил Швей, ворвался сквозь трубку, смеясь своим стрекочущим, чудовищным смехом, явился, вращая зелеными глазами, словно статуя, научившаяся вдруг смотреть то туда, то сюда.
Лиленд увидела, какой он мокрый, хотя и смеется, и принесла полотенце, шлепанцы, какие-то мужнины вещи. Он переоделся, взял сигарету из лакированной коробочки, которую долго рассматривал, чиркнул спичкой и чуть не обжег себе лицо. «Что же делать, подумала Лиленд, — если он не уйдет?..» Ей уже не хотелось, чтобы он уходил.
Тьюри Дэзин, моложавая и элегантная чемпионка по лаунтеннису, с маленькой, как теннисные мячики, грудью, была ужасно похожа на счетную машину. К ней, самой главной из барышень, секретарше самого мистера Даймаса, являлись по воскресеньям прекрасные всадницы. Жили они рядом, общались ежедневно, но в воскресенье встречались так, словно давно не виделись.
Нелли Алькантара осадила коня, и Тьюри помогла ей спешиться. Они проводили вместе каждое воскресенье. Сперва они дружески завтракали (ели они мало), потом чемпионка, вступив в свои права, требовала от подруги заверений в любви.
Тьюри Дэзин, главная из всех секретарш, была смугла, словно песок на пляже, черные короткие волосы она причесывала на пробор и вообще походила на мужчину. Вела она себя по-светски сдержанно, а на самом деле была хищной и властной, как дикий зверь, и женщины, попавшие в ее орбиту, замечали опасность лишь тогда, когда им уже не было спасенья. Воспитанность ее уступала место обволакивающей нежности, подобной зыбкому болоту, она плакала, источала слезу за слезой, Словно цедила. «Ох, я бедная! — хрипло сетовала она. — Одиночество съело во мне все женское, остался мужчина. Меня одной ему мало, ищет, как бы другими полакомиться!..»
Тьюри влюблялась в женщин потому, что жаждала женственности и, за пределами службы, мужчин видеть не могла. Подруг у нее было много, им нравилась ее деликатность, ее изнеженное кокетство. Хоть и похожая на мужчину, она отличалась восторженностью и умела льстить. Словом, она была красивой мужеподобной женщиной; в шесть утра делала гимнастику, на завтрак ела фрукты, работала, как машина, до вечера, пообедав среди дня овощами, а дома, на свободе, валялась, как тигрица, на тахте, поджидая подруг, из которых сейчас ей больше всех нравилась Нелли Алькантара.
Оттуда, где строился поселок, доносился колокольный звон. Церковь еще не достроили, но колокол уже звонил, и народ ходил молиться, хотя были и такие, которые являлись просто поглазеть. Тут ничего никогда не случалось, но ведь могло случиться, и тогда это нельзя было пропустить. А где же и случаться, как не там, где пребывает бог?
Аделаидо Лусеро с женой и детьми, двумя старшими мальчиками Лино и Хуаном и маленьким Ящеркой, тоже были тут — как им не быть, если все пришли на площадь поглядеть, послушать, обновы показать! На углу маячили какие-то всадники. Не иначе как из добровольных блюстителей порядка. Кто-то играл в лотерею, деньги тратил. А на что еще деньги? Был тут и Самуэль из Чамелко, и его невеста, поглядывавшая украдкой на духи в витрине у китайца. Какой-то негр, а с ним еще двое поджидали, когда начнутся танцы.
Лусеро с женой и детьми зашел в парикмахерскую «Равноденствие». Парикмахер нахмурился, думая, что все хотят стричься, но понял, что они пришли в гости, обнял мальчиков, а Ящерку взял на руки. Потом он предложил всем кресла. Донья Роселия не хотела садиться там, где сидят одни мужчины, и села на стул. А муж ее договаривался с парикмахером о земле, которую давно мечтал купить.
— Видишь, Роселия, вот тебе и новость. Для того бог по воскресеньям с нами. Теперь у нас будет что детям оставить. Лино и Хуан Лусеро — землевладельцы… да…
— А знаешь, — сказала донья Роселия, вернувшись домой и ставя рядом с мисками бобов, политых горячим перечным соусом, чашки крепкого, густого, горячего кофе, подслащенного неочищенным сахаром, — знаешь, о чем я дорогой думала? Им вот, при земле, будет лучше, чем нам. У нас-то ничего своего не было, потому и мы сами не вышли в люди.
— Да, плохо, когда ничего своего нету. Кто на других работает, так и промается всю жизнь. Вот я сколько лет тружусь, и все одно, даже хуже стало; раньше трудились да помалкивали, а что получат, тому и рады. Теперь не то.
— Оно верно…
— Проснулись они, и зря я им твержу, что надо потерпеть, все уладится…
— Да, они уже коготки показали. Тебе, наверное, Лино говорил.
Лино поднял глаза от миски с бобами, проглотил еду и не совсем ясно — он еще не все дожевал — объяснил матери:
