Мигель Астуриас - Ураган
Обзор книги Мигель Астуриас - Ураган
Мигель Анхель Астуриас
Ураган
Роман
I
Они уже не могли бурно радоваться. Их было много, они недосыпали, работали денно и нощно и стали вялыми, ослабели, рассыпались по земле: одни сидели, другие лежали, и казалось, что они завладели тут всем, кроме влажной, недвижной жары, царящей у моря. Человек навязал свою волю этому краю. Руки и машины преобразили местность. Меняли течение реки, вырастали холмы, насыпи железной дороги, пролегшей меж обрубленных гор по мостам и долинам, чтобы жадные паровозы, пожирая зеленые дрова, мертвые деревья, везли к морю людей и плоды, голод и пищу. Одни деревья падали, другие вырастали, защищая от ветра посевы, а в оврагах, словно в утробе ненасытного сказочного зверя, которого рвут на куски и никак не могут убить, шла работа: сдвигались скалы, переползали с места на место бочки с трудом набранного камня и, пользуясь неровностью почвы, меняла русло мутная, нечистая, насущно необходимая вода, которая дальше, внизу, очищалась от грязи и резво бежала по пламенной зелени долин.
Аделаидо Лусеро жадно вдохнул и щеками и грудью воздух побережья. Голый до пояса, в засученных штанах, чуть не в набедренной повязке, он рассеянно гляДел, как трудятся несколько человек из тех, кто прибыл сюда с разных концов страны. Все голодные, оборванные, тощие, лохматые; простые деревенские лица поРОСЛИ неопрятной щетиной. Господь их прости!..
Но руки их — потные, мозолистые, задубевшие, жадные к работе — двигались красиво. Спины сгибались, разгибались: вниз-вверх, вверх-вниз… Все позвонки видны наперечет, словно у змеи медянки. Вверхвниз, вверх-вниз, согнулся, разогнулся, швырнул еще один камень — поменьше ли, побольше — на железнодорожную платформу, которую допотопный паровоз потащит по этой дальней ветке к дробилке, огромной машине, перемалывающей любые камни и изрыгающей щебенку.
В глубине шумело море, более бурное здесь, чем в других местах побережья. Шум его был слышен; с холма была видна огненно-синяя полоска; а те, кто прибыл недавно и хотел поглядеть, что же это за Тихий океан, могли с высокого столба увидеть и самую воду, зеленовато-матовую по утрам, алую по вечерам, словно разрезанный плод агуакате[1].
На побережье — опасно. Все поросло невысоким, переплетенным кустарником, и в этом зеленом колтуне, в зеленой паутине не было животных, только мелкие птицы осколками радуги носились наверху, да ястребы и сопилоте чернели в бездонном небе, и все сливалось в горячее, слепящее марево.
— Ну и печет, Кучо! — сказал Аделаидо Лусеро сутулому, сгорбленному приятелю. Тот работал рядом с ним в длинном ряду из тридцати шести парней, грузивших камень, ложившийся на четки платформ, под которыми стонали рельсы. Железо ведь тоже стонет под бременем скал, сломанных молотом и динамитом.
— Да, Лусеро, печет!..
Рабочие проходили гуськом или по пять, по десять человек. Они несли всякие инструменты, а вел их десятник в ямы, где их поглощала тишина, тишина и кишение невидимых низших тварей, издававших пронзительные звуки. Солнце зажигало костры недвижной зелени, и влажная земля дымилась на жаровне полудня.
Пеоны, работавшие с Аделаидо, дышали так тяжело, что звук их дыхания словно обволакивал камни, которые поднимали с земли на платформы, окутанные мягкой тканью усталости, поглощавшей стук.
Но дело не в том. Кучо знал хорошо, что люди просто глохнут, покланявшись по стольку раз. Пыхтишь ведь ртом и носом, уши — близко, и ты слышишь только свой вдох и выдох, слышишь, как поднимаются и опускаются руки, как впиваются пальцы и ногти в мягкую землю, хватают камень, швыряют его на платформу, и ты нагибаешься, разгибаешься, нагибаешься, разгибаешься, а хребет твой Ходит вверх-вниз, словно на шарнирах.
Люди оглохли и слышали лишь свое дыхание; люди ослепли от пыли, которую сами подняли; люди обливались липким потом, пока свисток начальника, укрытого от глаз в камышовой лачуге с соломенной крышей, не возвещал обеденного перерыва.
Женщины, злые обманщицы, лукаво пересмеивались, продавая им лепешки, сушеный сыр, колбасу, моронгас[2], вареные плоды чайоте[3], юку[4], фасолевые пирожки[5]. А рабочие пили воду из крана, не касаясь его губами, потому что на солнце он раскалился, как ручка сковороды, плескали воду на лицо и на голову, утирались листьями, валявшимися поближе, только бы не крапивой, и оборачивались к еде, которую принесли торговки.
С маисовых лепешек стекал зеленый перечный соус. Бобы, жирное мясо, вареная картошка, ломти агуакате, сыр, пироги с маслянистой, острой начинкой… Кофе с молоком — верней, молоко с кофе — лился из бидонов в оловянные кружки, жидкое молоко с черными точками, как бы в веснушках кофеинок; люди макали в него вместе с пальцами лепешки и хлеб, а потом вынимали разбухшие куски и совали их в рот, отгоняя мух от усов.
От женщин исходил такой пронзительный запах, что мужчины старались прикоснуться к ним и хотели бы тут же повалить так же резко, как бросали камень на платформу, и поясницу ломило от вожделения, как от работы, и в носу жгло. Но женщины сбивались в плотный ком волос, горячих грудей под грязными блузками, толстых задов и от мужчин ускользали, бросая туманные обещания, которые, впрочем, выполняли, ибо многие уже были с брюхом.
Свисток возвещал конец перерыва. Еще ощущая вкус пищи — сколько ни ешь, им все не хватало, люди принимались за работу.
Кто-то закричал. Глыба фунтов в двести упала ему на ногу и отдавила пальцы. Позвали начальника. Он явился — с трубкой, в очках, съехавших на кончик носа, выделявшегося своей краснотой на белом лице, и приказал перенести пострадавшего под навес, где хранились инструменты, одежда и вода в стволах бамбука, которые тут употребляли вместо тыквенных сосудов. Там его положили на подстилку и пошли сказать о случившемся тем, кто работал подальше.
От боли он долго не мог открыть глаза. Боль душила его, и из мужчины он превращался в дитя, в младенца. Он, Панталеон Лопес, плакал как ребенок. Ему смачивали сухие губы. Потом он заснул, все от боли, а не потому, что ему хотелось спать. Люди испугались, не умер ли он. Нет. Его сморила боль и предвечерняя жара, тут никогда не холодало.
— Да, Кучо, трудно землю-то укротить! Аделаидо Лусеро подставил лицо темноте. На небе не было ни месяца, ни звезд, только огни в поселке светились.
— Сам видишь, сегодня — Панталеон, завтра — кто из нас, не дай господи!
— Начнем считать, Кучо, вовек не сосчитаем. Гибнет тут столько, что диву даешься, как это сам еще жив. Кому что выпадет!.. На этих работах одно узнаешь верно: что кому положено, так и будет. Вот, скажем, шли мы с Леоном Лусио, с китайцем, и укусила его гремучая змея. У меня по ноге проползла и не тронула. Он ей, вишь, по вкусу пришелся. Не повезло… Раздулся весь, бедняга. Мистер этот, который в лагере распоряжался, даже сморщился весь. А один старик вислозадый, тот еще и свихнулся. Да, Кучо, укусил его скорпион, и такой ядовитый, вредный такой, что сперва жар поднимется, а потом болезнь кинется на мозг. И Хобальдо еле живой; их всех покалечило, которые из Хальпатагуа. Троих песком придавило, обрушился он на них, когда они скалу буравили.
— Сами на то идут, — сказал Кучо (сигарета его светилась во тьме). — Люди взрослые, своя воля есть, знают, что делают, их уже не проведешь.
— И заработать хотят, вот что. Без денег, без этих золоченых господ, как ни бейся, ничего не выйдет. Что ни имей, а если денег не платят — и работать ни к чему, и силы нету.
— Знают, что делают…
— Верно. А все ж…
— Хочешь сказать, работают дружно? Да как же иначе, когда надо одолеть земли, где и плодам расти, и людям жить.
Ветер доносил издалека запах гудрона — резкий, но не противный, и вдалеке, там, где была железная дорога, мелькали окна вагонов. Здесь не ведали отдыха ни днем, ни ночью. Паровозные топки и другие машины пожирали деревья; работа пожирала все больше людей и железа; скалы крошились в печах, обращаясь в чистую, белую известь; фундамент и стены новых зданий пожирали все больше камня; пожирали его и насыпи, мосты и плотины, о которые сонно билась вода и срывалась потом водопадом, приводя в движение турбины, порождая электрический ток, который бежал во все стороны, пробивал провода огненным осиным жалом, давал свет и в сонме искр, в синем сиянии буравил рельсы, плавил стальные пластины и сваривал навеки края металлических листов.
Дело спорилось, все ликовали. Все, от мала до велика, от самых ничтожных до начальства, радовались, как радуются победе над врагом, ибо чувствовали, что вместе его одолели, словно воины, не считаясь ни с жертвами, ни со смертью, не говоря уж об увечьях. Но в каждом войске есть дезертиры; и люди, испугавшиеся битвы, спасовавшие перед опасностью, чувствовали, что им не по силам этот героический труд.
