Ричард Олдингтон - "О вы, джентльмены Англии!"
После своего падения Эстер боялась, что ей будет очень стыдно смотреть в глаза обманутому супругу и их невинному ребенку, но убедилась, что страх этот совершенно напрасен: она испытывала только чувство торжества и удовлетворения. Когда законный брак становится для женщины насилием, измена мужу иногда возвращает ей самоуважение. Почти три месяца Эстер жила в том лихорадочном напряжении всех чувств, какое порождает тайная страсть, когда ее приходится скрывать и удовлетворять только украдкой, в редкие или неподходящие минуты. Счастьем это назвать трудно, но Эстер вся ушла в свою любовь. Самообладание и умение притворяться, которым любовь учит неверных жен, помогали ей удивительно легко обманывать Гарольда. И однажды вечером, месяца через три после первой ее встречи с Блентропом, эти два качества особенно понадобились ей.
В этот вечер Гарольд после целого дня служения своему богу и человечеству вернулся домой злой как никогда. С той минуты, как он вошел, он начал придираться к Эстер и продолжал донимать ее с неослабевающей злобной настойчивостью. Она все переносила терпеливо в сознании, что ее грех стоит такой расплаты. После обычной сцены из-за туфель, не нагретых у камина, недостаточной супружеской нежности Эстер и неподходящего меню обеда Гарольд неожиданно разразился следующей тирадой:
— И это далеко не единственное, в чем ты провинилась передо мной, Эстер. Сегодня я узнал, что доверять тебе нельзя.
У Эстер виновато екнуло сердце, но она спросила совершенно хладнокровно:
— Это почему же?
— Да потому, что ты меня подвела. Я имею в виду лорда Блентропа.
Эстер почувствовала, что краснеет, и мысленно упрекнула себя в отсутствии самообладания. Как Гарольд мог узнать правду? Ну что ж, оставалось только лгать до конца, а если это не поможет, — держать ответ. В худшем случае Гарольд может развестись с ней, а там… разве так уж плохо стать леди Блентроп? И во всем величии своей веры в любимого она сказала спокойно:
— Право, не понимаю, о чем ты толкуешь?
— Вот как? Не понимаешь? — подхватил Гарольд. Он пытался говорить саркастическим тоном, но голос его звучал только обиженно. — Что ж, придется объяснить. Я познакомил тебя с Блентропом для пользы дела, не так ли?
— Да, так ты говорил.
— И велел тебе угождать ему, верно?
— Да. И ты находишь, что я поняла твой наказ слишком буквально?
Тут уж Гарольд на миг опешил. Однако, игнорируя эту загадочную реплику, сердито продолжал:
— А ты, конечно, не постеснялась сорвать самое крупное дело из всех, какие когда-либо плыли мне в руки. Да знаешь ли ты, что я мог заработать на нем тридцать, а то и сорок тысяч фунтов?
— Нет, этого я не знала, — отвечала Эстер с невольной брезгливостью. — Да и откуда я могла знать: ведь ты мне никогда ничего не говоришь.
— А зачем тебе говорить? Что ты можешь понимать в серьезных и важных делах, если даже выполнить самый простой наказ — и то не умеешь? Я мог бы, пожалуй, выжать эти деньги из других, но раз нельзя пустить в ход имя Блентропа, ничего не выйдет. «Член нашего правления лорд Блентроп, майор, кавалер ордена Бани, награжденный также крестом «За военные заслуги» и орденом «За отличную службу», — вот чем мы хотели козырнуть. Это внушало бы людям доверие — все знают о его подвигах под Юлюком. Как раз такой герой войны нам нужен был в правлении, чтобы проводить замечательную послевоенную программу. А ты все испортила.
— Значит, он отказался?
— Отказался ли? Конечно! И мало того — он уехал, чтобы я не мог его достать. Согласился занять какой-то пост в Вест-Индии и… Что это с тобой?
Эстер была смертельно бледна. Борясь с охватившей ее слабостью, она впилась ногтями в ладонь. Гарольд смотрел на нее сердито и с недоумением. Наконец она сказала:
— Ничего. Продолжай. Значит, уехал в Вест-Индию?
— Да. Сегодня утром я получил от него письмо. Пишет, что он вынужден уехать и не может стать членом нашего правления, так как, чтобы надзирать за делом, надо жить в Англии. Этакая чепуха! Кому нужен его «надзор»? Нам было бы еще удобнее пользоваться его именем в то время, как он сидел бы за границей. А теперь он уехал, не дав на это согласия. И во всем виновата ты! Наверное, ты его отшила или чем-нибудь обидела — он даже не кланяется тебе в письме. У меня-то совесть чиста, я его обхаживал как только мог. Господи, сколько времени потратил зря на этого болвана!.. Притворялся, будто мне интересно слушать без конца болтовню о его победах в поло и грязных интрижках с бабами… Ну, опять! Что с тобой делается, скажи на милость?
Эстер быстро встала, но с трудом удержалась на ногах. Колени у нее тряслись, в голове и глазах она ощущала жгучую боль. Она прижала руки к вискам и почувствовала, как под пальцами вздулись и судорожно бьются вены.
— Извини, мне что-то нехорошо, — сказала она жалобно. — Позволь мне уйти и лечь. Мне очень жаль, что я… что я тебя подвела, Гарольд.
Гарольд с удивлением таращил глаза на закрывшуюся за ней дверь. Но гнев был сильнее удивления. Черт возьми, что это еще за фокусы? Ему совсем не нравилась эта внезапная головная боль и уход Эстер. Он намеревался долго и со смаком пилить ее, а потом, как обычно, закончить это примирением и приторными любовными ласками, в которых была немалая доля тайного садизма. И сейчас он гневно размышлял о том, как обидно содержать жену, на которую никогда нельзя положиться. Мало того что эта дура не сумела увлечь Блентропа и придержать его, пока он, Гарольд, не добьется от него подписи: именно сейчас, когда муж нуждается в некотором утешении, она уходит, ссылаясь на головную боль!
Все-таки легкие угрызения совести заставили его подняться наверх и посмотреть, что с Эстер. Она лежала на кровати полураздетая, с мокрым платком на голове. Шторы в спальне были опущены. Гарольд ощупью прошел в темноте через комнату, споткнувшись по дороге о туфли жены, подле которых на полу валялось сброшенное платье, и тяжело плюхнулся на край кровати.
— Ну как, полегче тебе, моя кошечка? Полно, полно, не огорчай своего любимого муженька!
Эстер устало приподняла голову, но тотчас опять уронила ее на подушку, не вымолвив ни слова. Гарольд приложил руку к ее щеке — щека была горячая и мокрая.
— Ты плакала? Отчего?
— Я не плакала — это вода натекла с компресса.
В голове у нее стучали слова: «Его грязные интрижки с бабами». А Гарольд говорил:
— Ну, ну, не так уж ты виновата. Мне тоже следовало поэнергичнее нажать на него, но я боялся показаться назойливым. Понимаешь, я думал: если поиграть с ним подольше в этакое светское дружеское знакомство, то наверняка клюнет. Мне казалось, что он немного в тебя втюрился, и я рассчитывал, что ты его подержишь на привязи, пока дело у меня не выгорит…
Эстер опять расплакалась и в своем безудержном отчаянии невольно уцепилась за Гарольда.
— Истерия! — решительно объявил Гарольд с высоты мужского превосходства. — Чистейшая истерия! Возьми себя в руки, Эстер, и не дури. Плакать следовало бы мне, а не тебе. Подумать только, что я упустил!
Она оттолкнула его так порывисто, что оскорбленный муж чуть не упал с кровати.
— Не говори больше ничего, умоляю тебя! Уйди, ради бога! Ты не знаешь… не знаешь…
— Истерия, — повторил Гарольд уже благодушнее. — Форменная истерия!..
V
Почти год прошел, прежде чем Эстер забыла Блентропа, — слишком тяжек был удар. Когда любовью уязвлена гордость, рана заживает очень медленно. Эстер ее первый роман казался весьма возвышенным, но она это внушала себе не совсем искренне, а Блентроп и вовсе этого не думал. Правда, Эстер толкнула к нему подлинная страсть, но далеко не та великая любовь в духе Мюссе и Шопена, до уровня которой ей хотелось поднять свой роман. Она готова была бежать с Блентропом и считала, что и он так же горячо этого желает. По всей вероятности, ее намеки на это и чье-либо предупреждение насчет рода деятельности ее супруга побудили Блентропа уехать в Вест-Индию, даже не простившись с нею. Он счел всю эту историю за гнусную, хитро расставленную ловушку. Но он был неправ: Гарольд, конечно, заставлял Эстер служить приманкой для его клиентов, однако он предполагал, что они будут только «облизываться» на эту приманку, а проглотить ее не смогут. Сама же Эстер была далека от каких бы то ни было корыстных расчетов и низменных побуждений. И подозрение, что Блентроп приписывал их ей, мучило ее неотвязно. Даже позднее, когда воспоминание о Блентропе давно уже перестало волновать ее сердце, она все еще страдала, говоря себе: «Что он обо мне должен был подумать!» Так сильно в человеке самолюбие — оно просыпается первым и переживает почти все другие чувства.
Совсем по-иному отнесся к этой развязке Гарольд. Его ужасно злило («удручало», как он выражался) то, что Блентроп от него ускользнул, но он любил повторять общеизвестную, хотя и малоутешительную истину, что слезами горю не поможешь, да деловому человеку и плакать некогда. Через какую-нибудь неделю он уже перестал пилить Эстер за ее «бестактность» и неумение «подыгрывать» мужу. Он был очень занят. Старый Розенграб не давал ему передышки. Время было горячее — разгар «бума» девятнадцатого — двадцатого годов, и старика одолевало беспокойство: он хотел «разгрузиться», сбыть акции, раньше чем наступит кризис. В некоторых случаях они попадали впросак, и положение ухудшалось настолько, что Гарольд имел основания изрекать фразы в духе шекспировского полицейского Клюквы: «Каково нести потери, знает лишь тот, кто пережил это». Но хотя Розенграб усиленно поощрял такие стенания Гарольда на людях (тогда у новоиспеченных богачей было принято плакаться на бедность, изображать разоренных, намекая, что они, мол, вынуждены были продать свои земли, пожалованные еще Вильгельмом Завоевателем, и столовое серебро — дар Карла II одной из их прабабок), фирма делала блестящие дела.
