Ричард Олдингтон - Единственная любовь Казановы
Обзор книги Ричард Олдингтон - Единственная любовь Казановы
Единственная любовь Казановы
ПРОЛОГ
Высокий старик в элегантной, но очень выцветшей накидке на меху презрительно пробормотал что-то в ответ на угрюмое приветствие швейцара в доме графа Вальдштейна:
— Guten Abend, Herr Casanova[1].
Ничто так не задевало старика, как наглость слуг. А Казанова знал (или полагал, что знает), что слуги Вальдштейна презирали его, ибо он жил за счет подачек их хозяина, и ненавидели, ибо он старался всем видом своим и манерами сохранять облик дворянина восемнадцатого века. Этот малый глумился над ним, глумился над Джакомо Казановой, кавалером де Сенгальтом — с собственного скромного соизволения — и кавалером Золотой шпоры — с бесконечно милостивого соизволения его святейшества папы! А было время, когда за такое выражение лица на голову лакея обрушился бы тяжелый удар увесистой палки кавалера…
Казанова заспешил было по замерзшему снегу внутреннего двора, но ослабшие мышцы старческих ног не желали слушаться нетерпеливого приказа мозга. Старость — как же он ее ненавидит! Зима — как он ненавидит ее тоже, это старческое время года с грязным снегом и серыми небесами и перехватывающим дыхание ветром! До чего же она ненавистна ему!
Стены встали между ним и безжалостной зимой, и старый Казанова почувствовал себя лучше. Он даже бессознательно зашагал враскачку прежней походкой победителя, направляясь в свое убежище в библиотеке замка по анфиладе комнат, составлявших мрачный музей «великого» и жестокого Валленштейна[2]. Казанова шел, быстро переступая негнущимися ногами, не глядя на картины сражений, сверкающее оружие и латы, коллекцию изделий из слоновой кости и восточной керамики, а войдя в библиотеку, даже не взглянул на книги.
Его прежде всего интересовало, горит ли огонь в камине, — вот проклятые лакеи! Сбросив шляпу с высокой тульей и накидку, Казанова неуклюже опустился на колени и принялся мехами раздувать березовую золу. Поленья задымили, и вспыхнуло пламя — маленький красный огонек тепла в этом суровом мире. Казанова с трудом поднялся на ноги и сел в вышитое кресло, протянув к огню жалкие, дрожащие старческие руки с усохшими, пожелтевшими от холода пальцами.
Тепло побежало по его телу. Старческие руки стали меньше трястись, замерзшие старческие ноги отошли, смуглое лицо с орлиным носом и беззубой улыбкой Вольтера, испещренное сетью морщин, разгладилось. Казанова теперь уже со страстью книголюба окинул взглядом комнату и длинные ряды прекрасных книг. Уютно здесь, ах, как уютно!
Правда — увы! — не так уютно, как в маленьком кази´но[3] в Венеции, где в очаге пылает уголь и прелестная чаровница готова разделить с тобой роскошную постель. Казанова вздохнул, вспоминая казино, где он принимал его высокопреосвященство и его сиятельство кардинала Берни с прелестной любовницей, и то, как посланник его британского величества увел у него восхитительную К. К.
Казанова снова вздохнул, откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. Клянусь Вакхом[4], какое же это проклятие — возраст! И ничего тут не поделаешь, ничего! За закрытыми веками перед ним возникла старая маркиза д’Юрфе, которая так верила всем сказкам о «возрождении приобщением к розенкрейцерству»[5], слушая красивого искателя приключений из Венеции, умело вплетавшего весьма плотские рассуждения в разговор о том, как вернуть молодость. И вспоминая суеверную маркизу, а также сколько денег он из нее вытянул и как заставил раздеться догола и войти в «магическую ванну», сморщенный старый плут осклабился и открыл глаза.
Он снова тяжело вздохнул, подумав о том, сколько прошло через его руки молодых особ, и сколько он потратил дукатов, и каких только блюд не ел! Сейчас, правда, он больше всего сожалел о дукатах, чем обо всем остальном, вместе взятом. Кто эти идиоты-моралисты, утверждающие, что деньги не приносят счастья? Возможно, и не приносят, но куда вернее было бы сказать, что никто не может и вообще никогда не мог быть счастлив без них. И Казанове вспомнилось, какими только способами он не делал в прошлом деньги!.. В прошлом! Было время, когда в карманах у кавалера де Сенгальта лежали сотни, а в банке — тысячи. Было время, когда невиннейшие девицы и прелестнейшие из женщин теряли сердце и голову, а заодно и репутацию из-за некоего кавалера из Венеции. А теперь даже крестьянки не обернутся вслед старому донжуану, дамы же легкого поведения, взглянув на него, принимаются хихикать и иронически перешептываться за ширмой своих вееров. В прошлом дело обстояло иначе.
В прошлом. Лицо Казановы исказилось в жестокой усмешке при мысли о том, что он, сорвавший за свою жизнь столько прекрасных розовых бутонов, вынужден теперь жить прошлым и на потеху своему покровителю излагать в правдивом жизнеописании все свои приключения. Все? И притом правдиво? Он снова усмехнулся, играя в прятки с остатками совести, которая сейчас была целиком озабочена его деяниями на поприще литературы. Что ж, возможно, память порой подводит его, и, возможно, он запечатлел лишь лестное для себя, то, что могло бы быть, вместо бесцветного того, что было, и, возможно, он несколько вольно обошелся с репутациями милых, ныне покойных дам. Черт подери! Почему бы и нет? Какой бесплодной пустыней была бы жизнь без любви, а в каждой настоящей любовной авантюре некая чаровница должна терять добродетель — это же прекрасно!
Но человеку благородных кровей жить прошлым чертовски скучно, и лицо Казановы в свете камина было угрюмо — так больно ему было вспоминать о растраченных попусту, без сожаления дукатах, о навсегда исчезнувших из его жизни красавицах. Ах, если бы у человека, пусть даже старого, всегда были деньги…
И Казанова погрузился в несбыточные мечты, рисуя себе, как он едет по широким дорогам Европы в собственной карете, с туго набитым кошельком, как требует на почтовых станциях самых быстрых коней, как раздает золото хозяевам и почтальонам, слугам и девчонкам, как целует каждую попавшуюся на его пути горничную и наслаждается каждой лигой пути — пути, ведущего в Париж… Париж? Увы, этот дорогой и безумный Париж, некогда город сплошного наслаждения, где все, что мешало наслаждению, отметалось как «предрассудок», — этот Париж убил доброго Людовика и всех аристократов, у которых не хватило ума быть скопидомами, и, как проститутка, отдался во власть мерзким санкюлотам[6]…
Ну если не в Париж, так в Неаполь, гостеприимный, безудержный, прелестный Неаполь, «находящийся где-то между адским пламенем и раем»… Голова Казановы склонилась на грудь, и он задремал, улыбаясь про себя, думая об этом веселом, шалом Неаполе, где так легко расправлялись с «предрассудками» и так благосклонно улыбались молодому Джакомо…
— При том, какой груз лежит на его совести, он еще улыбается во сне, словно дитя! — раздался громкий иронический голос.
Казанова, вздрогнув, проснулся и с изумлением уставился на немолодого мужчину, сидевшего в кресле по другую сторону камина, уперев подбородок в скрещенные на набалдашнике трости руки. Забавное выражение недоверия появилось в глазах Казановы при виде красивого умного лица мужчины, смотревшего на него с насмешливой улыбкой; когда же он узнал посетителя, в глазах его отразился панический ужас. Рот Казановы еще больше ввалился, глаза расширились, а коротко остриженные волосы под париком встали дыбом. Ему отчаянно захотелось сбежать, скрыться куда угодно, но слишком он был стар и слишком напуган.
— Сен-Жермен… граф… Сен-Жермен! — наконец произнес Казанова, заикаясь, вцепившись в ручки кресла.
— А-а! — Странный гость, дотоле неподвижно сидевший в кресле, шевельнулся, и от движения бриллиант на его пальце сверкнул в угасающем свете камина. — A-а, мой дорогой Казанова, я подумал, что если дать вам время, то вы, пожалуй, узнаете — будем вежливы и назовем это так: вашего друга?
Казанова облизнул пересохшим от страха языком увядшие губы и, когда к нему вернулся голос, проквакал, как старая жаба:
— Но вы же умерли! Пятнадцать лет назад… в Шлезвиге… вы же умерли… мы хоронили вас.
Гость, явно забавляясь, хмыкнул.
— И, однако же, вы видите меня здесь, — сказал он, и его яркие, хоть и немолодые глаза злобно сверкнули. — Как вы это можете объяснить?
— Не знаю. Разве что вы — призрак.
Граф с самым серьезным видом протянул ему золотую табакерку, украшенную бриллиантами и ставшую знаменитой благодаря миниатюре, на которой были изображены его христианское величество Людовик XV и любимица всей Франции.
— Вы помните эту табакерку?
Казанова кивнул, и граф не без издевки продолжал:
— Или вы считаете, что она тоже призрак? Возьмите понюшку.
Казанова неуклюже погрузил дрожащие пальцы в табакерку, но больше просыпал табаку на свое кружевное жабо, чем донес до ноздрей. Он чихнул.
