Ги Мопассан - Иветта
Та жизнь, которую он вел, все те женщины, какими он обладал, все виды любви, в каких изощрялся, притупили его чувственность, но теперь ее вновь пробудила эта юная девушка, такая своеобразная, такая свежая, волнующая и непостижимая.
Он слышал, как пробило час, потом два. Нет, ему, очевидно, не уснуть. Ему было жарко, его бросало в пот, кровь стучала в висках, он поднялся и распахнул окно.
Полной грудью вдохнул он ночную прохладу. Густой мрак был безмолвен, непроницаем, недвижен. Но вдруг в темноте сада, прямо перед окном, он увидел светящуюся точку — как будто раскаленный уголек. «Что это, сигара, — подумал он. — Это может быть только Саваль». И он тихо окликнул:
— Леон!
— Это ты, Жан? — спросил голос.
— Да. Подожди, я сейчас спущусь.
Он оделся и вышел. Друг его сидел верхом на железном стуле с сигарой во рту.
— Что ты тут делаешь ночью?
— Что делаю? Отдыхаю! — ответил Саваль и засмеялся.
Сервиньи пожал ему руку.
— Поздравляю, дорогой мой. Зато я… я томлюсь.
— Иначе говоря…
— Иначе говоря… Иветта не похожа на мать.
— Что случилось? Расскажи. Сервиньи описал свои незадачливые поползновения и добавил:
— Положительно, эта девочка волнует меня. Ты только подумай: я не могу заснуть! Удивительные создания — эти юные девушки! На вид проще не бывает, а на деле ничего в них не поймешь. Женщину, пожившую, много любившую, знающую жизнь, разгадаешь сразу. А с такими невинными девушками становишься в тупик. В конце концов я подозреваю, что Иветта смеется надо мной!
Саваль раскачивался на стуле. Подчеркивая каждое слово, он произнес:
— Берегись, мой друг, она ведет тебя к браку. Припомни исторические примеры. Разве не таким же способом стала императрицей мадмуазель де Монтихо[5], но она хоть была благородного происхождения. Не к лицу тебе разыгрывать Наполеона.
Сервиньи прошептал:
— На этот счет будь покоен: я не простак и не император. Для такого безрассудства надо быть или тем или другим. Скажи: тебе спать не хочется?
— Нет, ничуть.
— Пройдемся по берегу.
— Охотно.
Они отперли калитку и пошли вниз по течению реки в сторону Марли.
Был предутренний час, дышащий свежестью, час глубокого сна, глубокой тишины, великого покоя. Стихли даже легкие шорохи ночи. Соловьи уже не пели, лягушки угомонились, только неведомая зверушка или птица где-то вдали издавала слабый, однотонный, механически размеренный звук, подобный визгу пилы.
Сервиньи, в котором порой просыпалась поэтическая, даже философская жилка, вдруг заговорил:
— Так вот. Эта девушка страстно волнует меня. В арифметике один и один будет два. В любви один и один должны бы составить одно, а на деле получается тоже два. Когда-нибудь ты чувствовал это? Испытывал это стремление впитать в себя женщину или раствориться в ней? Я говорю не о животной жажде объятий, но о нравственной потребности, о мучительной душевной потребности слиться воедино с другим существом, открыть ему всю душу, все сердце и до дна проникнуть в его мысли. И все же по-настоящему никогда не можешь познать его, уловить все извивы его воли, его желания, его взгляды. Никогда, даже отдаленно, не можешь угадать тайну души, казалось бы, столь близкой души, что смотрит на тебя ясными, как зеркало, глазами, как будто ничего не таящими в своей прозрачной глубине, души, что говорит с тобой любимыми устами и кажется неотделимой от тебя — так она тебе желанна; одну за другой поверяет она тебе в словах свои думы, но, несмотря на все, она далека от тебя так же, как далеки друг от друга звезды, и более непроницаема, чем они. Разве это не дико?
Саваль ответил.
— Я не так требователен и не стремлюсь проникнуть в тайники женской души. Сущность занимает меня гораздо меньше, чем оболочка.
А Сервиньи прошептал:
— Но ведь Иветта — такое удивительное существо… Как-то она встретит меня утром?
Подходя к водонапорной башне в Марли[6], они заметили, что небо посветлело.
В курятниках запели петухи, голоса их глухо звучали сквозь стены; где-то в парке щебетала пташка, твердя одну и ту же трогательную, забавную и простую песенку.
— Пора возвращаться, — заявил Саваль.
Они вернулись. Когда Сервиньи вошел к себе, в незакрытом окне алела заря.
Он притворил ставни, тщательно задвинул тяжелые занавеси, лег в постель и наконец-то уснул.
Все время ему снилась Иветта.
Разбудил его какой-то непонятный шум. Он сел в постели, прислушался, но все было тихо. И вдруг о подоконник что-то забарабанило, точно град.
Он вскочил с постели, подбежал к окну, распахнул его и увидел Иветту; она стояла посреди аллеи и пригоршнями швыряла в него песок.
Она была вся в розовом, в широкополой соломенной шляпе с мушкетерским пером и смеялась лукавым, задорным смехом.
— Что это, Мюскад, вы спите? Чем вы занимались всю ночь, чтобы так заспаться? Уж не было ли у вас каких-нибудь похождений, мой милый Мюскад?
Он щурился от резкого дневного света, ослепившего его со сна, и терялся от насмешливого спокойствия девушки.
— Я тут как тут, мамзель. Только ополосну кончик носа и спущусь, ответил он.
Она крикнула:
— Поторопитесь, уже десять часов! У меня есть грандиозный план, целый заговор, и мне надо поделиться с вами, а ведь завтрак в одиннадцать.
Он застал ее на скамье с книжкой какого-то нового романа на коленях. Взяв его под руку по-дружески просто, бесхитростно и весело, как будто накануне ничего не произошло, она увлекла его в конец сада.
— Вот мой план. Мы не станем слушать маму и после завтрака пойдем на «Лягушатню». Мне хочется посмотреть, что там такое. Мама говорит, что порядочным женщинам туда ходить не годится. А мне все равно, годится или не годится. Вы ведь пойдете со мной, правда, Мюскад? Мы там повеселимся вволю вместе с гребцами.
От нее приятно пахло, но он не мог бы сказать, что за легкий и неопределенный аромат окутывает ее. То не были пряные духи ее матери, в это нежное благоухание как будто входила и рисовая пудра и еще, пожалуй, вербена.
Сервиньи никак не мог решить, откуда исходил этот неуловимый запах: от платья ли, от волос или от тела? А так как, разговаривая, она вплотную приблизилась к нему, в лицо ему веяло ее свежим дыханием, и для него оно было упоительнее всяких духов. Тогда ему вообразилось, что легкий аромат, которому он искал названия, быть может, лишь обман очарованного взора, лишь излучение ее юной и пленительной грации.
Она говорила:
— Так решено, Мюскад?.. После завтрака, наверно, будет очень жарко, и мама не захочет выйти. Жара совсем расслабляет ее. Мы оставим ее на попечение вашего друга и уйдем как будто бы погулять по лесу Если бы вы знали, как мне интересно увидеть «Лягушатню».
Они дошли до ограды парка, над самой Сеной. Солнце заливало потоками света сонную, сверкающую реку. Легкий туман жаркого дня, пар от разогретой воды прозрачной дымкой зыбился по зеркальной глади.
Временами по ней скользила лодка, быстрый ялик или грузный баркас, а издалека слышались отрывистые или протяжные свистки поездов, каждое воскресенье выгружавших толпы парижан на лоно природы; слышались и гудки пароходов, оповещавших о своем приближении к шлюзу Марли.
Но тут зазвенел колокольчик.
Он звал к завтраку. Они воротились.
За столом все были молчаливы. Июльский полдень навис над землей и угнетал все живое. Тяжкий зной, казалось, сковал души и тела. Вязкие слова не шли с уст, и всякое движение требовало усилий, словно воздух стал плотным, трудно преодолимым.
Только Иветта хоть и молчала, но была возбуждена, полна нервного нетерпения.
Когда убрали десерт, она спросила:
— Не пройтись ли нам по лесу? Под деревьями сейчас, наверно, очень приятно.
Маркиза, совсем разомлевшая, пролепетала:
— С ума ты сошла? Разве можно гулять в такую жару?
Обрадовавшись, девушка подхватила;
— Что ж, хорошо! Пусть барон остается с тобой, чтобы ты не соскучилась, а мы с Мюскадом взберемся на пригорок, посидим на травке и почитаем.
И обратилась к Сервиньи:
— Ну как? Согласны?
— К вашим услугам, мамзель, — ответил он.
И она побежала за шляпой.
Маркиза вздохнула, пожала плечами:
— Право же, она с ума сошла.
Ленивым движением, полным любовной истомы, протянула она прекрасную бледную руку барону, и тот прильнул к ней долгим поцелуем.
Иветта и Сервиньи тронулись в путь. Сперва они шли берегом, затем по мосту перебрались на остров и уселись над полноводным рукавом реки в тени ив, — идти на «Лягушатню» было еще слишком рано.
Девушка тотчас же достала из кармана книгу и, смеясь, сказала:
— Вы почитаете мне вслух, Мюскад.
И протянула ему книжку.
Он сделал вид, будто собирается убежать.
— Я, мамзель? Да я и читать-то не умею!
