Евгений Гребенка - Петербургская сторона
Последняя степень танцев бывает просто под язык. Я не шутя говорю это. Человек — странное животное, ему когда весело, он запляшет и под язык; еще, пожалуй, сам станет и плясать и напевать для себя танец.
О подобном вечере на Петербургской стороне вот что рассказывал мне один знакомый туземец.
— Сошлись как-то мы в Дмитриев день на именины к нашему добрейшему Дмитрию Дмитриевичу… Ведь вы его знаете?
— Нет.
— Очень жаль; все знают Дмитрия Дмитриевича; он добрый малый, старый холостяк и большой охотник до фонтанов. Вот пришли мы к нему на именины посидеть вечерок; пришло нас человека четыре, да пришел его добрый старинный приятель и кум, даже друг, можно сказать, полицейский офицер с женою. Дмитрий Дмитриевич крестил всех детей у этого офицера, так вот к куму и привел, знаете, по родству, офицер свою жену и трех дочерей, крестниц Дмитрия Дмитриевича, девушек уже взрослых; хотя Дмитрий Дмитриевич живет холостяком, ну, да он человек пожилой, притом же кум, не грех его навестить девицам в торжественный день; жена офицера принесла куму в подарок чайную чашку с золотой надписью: «В знак любви»; кум был очень рад, поставил чашку на комод в гостиной и всем ее показывал; все осматривали чашку, читали надпись и поздравляли именинника с подарком, а сосед Иван Иванович, поставив ее на ладонь, легонько пощелкал по ободочку указательным пальцем и, прислушавшись к звону, сказал, что подарок ценный, крепкий и, наверное, проживет лет сотню, если его не разобьют. Все очень смеялись этому; Иван Иванович большой весельчак и душа компании. Хозяин тут же приказал подавать чай. После чего выпили по рюмке мадеры — не какой-нибудь мадеры, а отличной буцовской, вот с угла Большого проспекта. Выпивши, мы принялись за карты, а дамы за пастилу.
Дмитрий Дмитриевич любит, чтоб у него было весело, а тут видит, что дамы съели всю пастилу, да им уже и делать больше нечего, видимо, норовят уйти домой, уже и перчатки старуха натягивает. «Куда вы? кума! — говорит он, — да я вас не пущу! да у меня пирог есть с угрем и с визигой». Кума отговариваться, кум упрашивать, подняли такой шум и крик, что я уже не могу хорошенько доложить вам, кто из них первый в этом содоме заговорил о танцах; слышу, что Дмитрий Дмитриевич просит Ивана Ивановича поиграть на скрипке. Послали к Ивану Ивановичу за скрипкой. Не скоро пришел посланный без скрипки. Кухарка, говорит, Ивана Ивановича ушла куда-то в гости, заперла квартиру и ключ унесла. Послали еще к кому-то за скрипкой, и там не достали, а офицерские дочки давай дуться: «Мы бы, — говорят, — сегодня у Дмитрия Осиповича целый вечер танцевали». Тут Иван Иванович показал себя; составил четыре пары, уставил их, как следует в кадриль, и давай напевать кадриль, знаете, из тирольских песен. Все много смеялись, говорили: «Вот смешно! ужасть, как смешно», — а все-таки плясали. Дмитрий Дмитриевич был в восторге, что кума и ее три дочери прыгали по гостиной. В 6-й фигуре Иван Иванович изобрел новую какую-то фигуру, беспрестанно напевая:
Уж кутить, так кутить,
Я женюсь, так и быть.
Дмитрий Дмитриевич не плясал, а, слыша часто, что Иван Иванович, толкая дам то в ту, то в другую сторону, кричал:
«Шен, крест, шен, крест!!!»[10] —
в восторге подпевал на тот же голос:
Кума шен, кума крест,
Кума шен, кума крест.
И вдруг, не теряя такты, завопил страшным голосом на тот же мотив:
Кума, дальше от комода!
Кума, чашку разобьешь!!!
Оканчивая последний стих, он сильно потянул куму за обе руки от комода, но уже было поздно: кума растанцевалась, забыла о тесноте комнаты, о комоде и, выделывая какие-то па, все пятилась к комоду, пока не столкнула с него спиной чашки.
Кадриль кончился печально. Хозяин принял разбитие чашки на комоде за дурной знак, немного даже прихворнул, но через неделю оправился; только и осталось, что между приятелями, и теперь называют Дмитрия Дмитриевича: «Ах ты кумашен этакой!..»
Описывая рассказ моего знакомого о Дмитрии Дмитриевиче, охотнике до фонтанов, я вспомнил, что, точно, видел на Петербургской стороне небольшой сад, с разными детскими беседочками из хмеля и других вьющихся растений; почти перед каждой беседкой этого сада да и так, просто на перекрестках дорожек, были фонтаны или, лучше сказать, пародии на фонтаны, потому что они брызгали не выше полуаршина от земли, иной струей в ниточку, а иной в снурок, каким обыкновенно обвязывают сахарные головы; эти гидравлические игрушки были устроены самим хозяином дома, без помощи ученых механиков, просто по русской сметливости. Хозяин, какой-то, кажется, титулярный советник, чуть ли не по счетной части, насмотрелся в Петергофе на фонтаны и, имея маленький дом и садик, захотел непременно обзавестись фонтанами у себя дома; но для этого потребовалась вода, да еще стоящая выше уровня сада; провесть воду издалека решительно было невозможно для бедного домохозяина; оставалось одно: устроить огромный резервуар, вырыть колодец и накачивать из колодца воду; но и это требовало издержек единовременных на устройство колодца и машины и всегдашних на работника для накачивания воды, а фонтанов очень хотелось титулярному советнику. Вот он и пустился на хитрости: с своего дома, с конюшен и со всех сараев свел водосточные трубы в одну огромную бочку, которая, стоя на возвышенных подмостках, служила резервуаром; от бочки провел жестяные трубочки по всему саду, и фонтаны были готовы, — при обычных дождях в Петербурге, на скудость которых нам грешно на бога жаловаться, фонтаны титулярного советника брызжут себе помаленьку зелененькой водицей — и хозяин доволен, и гости не насмотрятся на хитрую выдумку.
Кстати, говоря о фонтанах собственного произведения, нельзя не упомянуть о множестве прекрасных рукоделий, делаемых на Петербургской стороне; здесь бедные чиновники в свободное от службы время часто занимаются разными полезными предметами: кто клеит из картона прекрасные вещи, кто раскрашивает эстампы, кто лепит из воску разные фигуры, кто разводит цветы, и эти по видимому бездельные занятия при казенном жалованье дают средства недостаточным чиновникам существовать безбедно.
На Петербургской есть чиновник, имеющий у себя превосходную коллекцию кактусов, едва ли не единственную в Петербурге; он занимается этим предметом с любовью, покупает дорого редкие виды привозных кактусов, сам выписывает их из-за границы и, разводя у себя на Петербургской стороне, продает их почти за бесценок.
У нас до сих пор по какому-то нелепому предрассудку, часто по ложному стыду, чиновные люди считают за унижение открыто продавать что-нибудь своей работы и никогда в том не признаются; между тем, понуждаемые бедностью, втихомолку продают свои изделия за бесценок в магазины, где вы заплатите за них вдесятеро. Не лучше ли заплатить за них дешевле из первых рук — и для публики, и для продавателя? Кажется бы, так, а попробуйте, не будучи коротко знакомы чиновнику, сказать ему: «Переплетите мне, Иван Иванович, книгу, я вам заплачу, что будет стоить». Увидите, как обидится Иван Иванович, как он будет готов или нагрубить вам, или на вас пожаловаться за оскорбление. И вы заплатите вашему переплетчику, положим, 5 руб. за книгу, которую для того же переплетчика переплетет тот же Иван Иванович за рубль меди. Вот почему переплетчик ходит зимой в бекеше с пятисотным бобром на воротнике, а Иван Иванович бегает в холодной шинелишке, купленной за 50 руб. на Апраксиной Дворе.
Часто мне приходит в голову, отчего люди совестятся продавать плоды своих трудов и отчего, не краснея, продают труды своего ближнего?
Подходя очень и своими строениями и нравами жителей к провинциальным городам, Петербургская сторона не лишена общей провинциальной заразы: сплетней, — на Петербургской это болезнь эпидемическая. Исключений, разумеется, наберется довольно, но все-таки это исключения.
(NB. Я говорю о жителях вообще и о женщинах в особенности.)
Узел, где завязываются все сплетни, резервуар, куда они стекаются и откуда расходятся, есть мелочные лавочки; сюда собираются кухарки с новостями и рыночными, и домашними; сюда заходит вдова-салопница купить на пять копеек сахару и оставить на сотню желчи на своих соседок; сюда приходит заспанный лакей и, продав на гривну бумаги, украденной у барина, рассказывает всю его подноготную; между тем сметливая борода-хозяин продает, покупает, весит и привешивает и не проронит ни одного слова — это ему нужно для соображения по торговле; он всегда знает, кому можно дать в долг, и даже знает, на сколько кому можно верить.
Но с первого взгляда кажется всего удивительнее, что на Петербургской скорее всего вы узнаете — разумеется, если захотите, — все семейные тайны, все отношения, все сердечные печали и радости обитателей великолепных палат той стороны. Это от весьма простой причины: камердинеры и другие приближенные служители вельмож имеют на Петербургской стороне или свои домики, или своих приятелей; имеют здесь связи, знакомства, посещают общества, в которых важничают важностью своих господ, словно грачи в павлиньих перьях, и, чтоб заинтересовать, изумить бедняков, часто потешают их рассказами из жизни другой сферы, где едят на золоте и фарфоре, постоянно одеваются в бархат и блонды, дышат ароматным воздухом; но и там все люди как люди, чаще плачут, нежели смеются.
