Хосе Рисаль - Не прикасайся ко мне
— Как же так? Как же так? — наконец воскликнул он с изумлением. — Да неужто вы не видите того, что ясно как божий день? Все это неоспоримо доказывает, сколь неразумны реформы наших министров!
На этот раз был поражен светловолосый; лейтенант нахмурил брови, маленький человечек покачал головою, не то одобряя слова отца Дамасо, не то опровергая их. Доминиканец же только повернулся спиной ко всем.
— Вы полагаете?.. — весьма серьезно промолвил молодой человек, глядя с любопытством на монаха.
— Полагаю ли? Да, верю, как в Евангелие! Индейцы необычайно ленивы.
— Извините, что я вас прерываю, — сказал юноша, понижая голос и придвигая ближе свой стул. — Вы произнесли одно слово, которое меня заинтересовало. Действительно ли существует врожденная леность индейцев или происходит то, о чем говорит один путешественник-иностранец: этой их леностью мы якобы оправдываем свою собственную нерадивость, свою отсталость, свою колониальную систему? Он, правда, говорил о других колониях, населенных людьми той же расы…
— Ха! Завистники! Спросите-ка у сеньора Ларухи, он тоже знает страну, спросите-ка у него — есть ли на свете более невежественный и ленивый народ, чем эти индейцы!
— В самом деле, — ответил маленький человечек, оказавшийся тем, на кого сослался монах. — Нигде на земле вы не встретите большего ленивца, чем здешний индеец, нигде!
— Ни большего нечестивца, ни большего наглеца!
— Ни большего невежды!
Светловолосый юноша с беспокойством оглянулся.
— Сеньоры, — сказал он тихо, — мне кажется, мы находимся в доме индейца. Эти сеньориты…
— Ну, не будьте слишком щепетильны! Сантьяго не считает себя индейцем, к тому же его здесь нет, впрочем… хотя бы и был. Это у вас обычные страхи всех вновь прибывших. Погодите, пройдет несколько месяцев, и вы измените свое мнение, когда побываете на здешних праздниках и байлуханах, поспите на циновках и поедите тинолы.
— Тинола — это, наверное, какой-нибудь фрукт, вроде лотоса? Он что… тоже как бы… отшибает память у людей?
— Это ни лотос, ни лотό, — рассмеялся отец Дамасо. — Вы, любезный, пальцем в небо попали. Тинола — это похлебка из курицы с тыквой. Сколько времени вы уже здесь?
— Четыре дня, — ответил юноша несколько обиженно.
— Приехали сюда служить?
— Нет, сеньор; я приехал по своей воле, чтобы познакомиться со страной.
— Ну и чудак! — воскликнул отец Дамасо, глядя на него с любопытством. — Приехал по своей воле ради такой чепухи! Дивное диво! Когда есть столько книг!.. Только имей голову на плечах… Этого вполне достаточно, чтоб вот такие толстые книги писать! Только голову на плечах имей…
— Вы сказали, ваше преподобие, — вмешался вдруг доминиканец, — что вы двадцать лет пробыли в городке Сан-Диего и покинули его… Вашему преподобию, верно, не понравился город?
Услышав вопрос, заданный самым естественным, почти небрежным тоном, отец Дамасо вдруг утратил веселое расположение духа и перестал улыбаться.
— Нет! — буркнул он и резко откинулся на спинку кресла.
Доминиканец продолжал с еще более безразличным видом:
— Должно быть, тяжело оставлять город, в котором пробыл двадцать лет и который знаешь вдоль и поперек, как собственную рясу. Мне, например, жаль было покидать Камилинг, хоть я прожил там всего несколько месяцев, однако высшие власти распорядились так во благо ордена… и для меня вышло тоже к лучшему.
Впервые за весь вечер лицо отца Дамасо стало очень серьезным. Он вдруг ударил кулаком по спинке кресла и, шумно вздохнув, воскликнул:
— Либо есть церковь, либо ее нет! Вот что. Либо священники свободны, либо нет! Страна погибает, она уже погибла! — И он еще раз стукнул но креслу кулаком.
Все гости обернулись в изумлении; доминиканец откинул голову назад и взглянул на него из-под очков. Оба иностранца, гулявшие по залу, на миг остановились, переглянулись с легкой усмешкой.
— Он расстроился потому, что вы не назвали его «ваше преподобие»! — прошептал на ухо светловолосому юноше сеньор Ларуха.
— Что вы хотите сказать, ваше преподобие? Что с вами? — спросили доминиканец и лейтенант одновременно, однако различным тоном.
— Потому-то и обрушиваются на нас громы небесные! Правители наши поддерживают еретиков против служителей господа бога! — продолжал францисканец, потрясая своими огромными кулаками.
— Что вы хотите сказать? — снова спросил, нахмурив брови и приподнявшись со стула, лейтенант.
— Что я хочу сказать? — повторил отец Дамасо, повышая голос и глядя лейтенанту прямо в глаза. — Я говорю то, что хочу сказать! Я… я хочу сказать, что если священник выбрасывает с кладбища труп еретика, никто, даже сам король, не имеет права вмешиваться. А этот генералишка, этот генералишка!.. Наказание божие!..
— Падре, его превосходительство — королевский наместник! — вскричал военный и вскочил на ноги.
— Не знаю ни превосходительства никакого, ни наместника королевского! — ответил францисканец, тоже вставая с кресла. — В другие времена этого наместника спустили бы с лестницы, как это однажды сделали наши братья с нечестивым губернатором Бустаменте[17]. Да, то были времена истинной веры!
— Предупреждаю вас, что я не позволю… Его превосходительство представляет здесь его величество короля!
— Ни короля, ни ладью! Для нас не существует иного короля, кроме законного…[18].
— Стой! — угрожающе закричал лейтенант, словно отдавая команду солдатам. — Либо вы возьмете свои слова назад, либо завтра же утром я доложу обо всем его превосходительству!
— Идите сейчас, идите, докладывайте! — саркастически ответил отец Дамасо, приближаясь к лейтенанту со сжатыми кулаками. — Вы думаете, если на мне ряса, то я с вами не справлюсь?.. Поезжайте, я дам вам свою коляску!
Дело начало принимать комический оборот, но тут, к счастью, вмешался доминиканец.
— Сеньоры, — сказал он властно и тем гнусавым голосом, который обычно отличает монахов. — Не следует смешивать разные вещи и выискивать оскорбления там, где их нет. Мы должны делать различие между словами отца Дамасо-человека и отца Дамасо-священника. Слова священнослужителя, как таковые, per se[19], никогда не могут оскорбить, ибо они зиждятся на абсолютной истине. Слова же человека следует подразделять на те, что произносятся ab irato[20], те, что произносятся ex ore[21], но не in corde[22], и те, что произносятся in corde. Лишь эти последние могут обидеть, и только тогда, если уже in mente[23] они были предопределены какой-то побудительной причиной или сорвались per accidens[24] в пылу полемики, если есть…
— Я-то знаю por accidens и por mi[25],, каковы тут побудительные причины, отец Сибила! — прервал военный, чувствуя, что запутывается в тонкостях схоластики, и боясь, как бы в конце концов самому не оказаться виновным. — Я знаю побудительные причины, и вы, ваше преподобие, правильно их оцените. Во время отлучки отца Дамасо из Сан-Диего викарий похоронил одного весьма достойного человека… да, весьма достойного, я не раз имел с ним дело и был принят в его доме. Он, говорят, никогда не исповедовался… Ну, и что? Я тоже никогда не исповедуюсь… Однако то, что он кончил жизнь самоубийством, ложь, клевета. Такой человек, как он, имеющий сына, которому он отдал всю свою любовь, на которого возложил все свои надежды, человек, верующий в бога, исполняющий свой долг по отношению к обществу, человек честный и справедливый, — не может быть самоубийцей. Так мне кажется, а об остальном я умалчиваю, и будьте мне за то благодарны, ваше преподобие.
Повернувшись спиной к францисканцу, он продолжал:
— Так вот, этот священник по возвращении в город взгрел бедного викария, заставил разрыть могилу, вынести тело с кладбища и закопать его бог знает где. Жители Сан-Диего оказались настолько трусливыми, что не протестовали. Правда, немногие знали о происшедшем — у покойного не было там ни одного родственника, его единственный сын находится в Европе. Но его превосходительство узнал об этом; будучи человеком, не терпящим несправедливости, он потребовал наказания… и отца Дамасо перевели в другой городок. Вот и все. А теперь, ваше преподобие, можете вдаваться во все ваши тонкости.
Промолвив это, он отошел в сторону.
— Весьма сожалею, что, не зная этой истории, затронул такой деликатный предмет, — сказал с огорчением отец Сибила. — Но в конце концов, перемена места принесла вам только пользу…
— Какую там пользу! А сколько теряешь при переселениях… и бумаги… и… и вообще все идет прахом! — злобно буркнул отец Дамасо.
Позже беседа приняла более спокойный характер.
Между тем появились новые гости и среди них — пожилой, хромой испанец с добрым и кротким лицом, он вошел, опираясь на руку немолодой, одетой по-европейски филиппинки с размалеванными щеками и фальшивыми буклями.
