Дилан Томас - Портрет художника в щенячестве
Она сказала:
– Не хочу я его видеть, сама иди.
– Нет, обязательно, обязательно пойдем вместе, надо же убедиться.
– Не хочу я убеждаться.
– Я не могу, не могу, Патриция, ну пойдем.
– Иди сама, он тебя ведь ждет.
– Ну, Патриция!
– А я лицом на углях лежу, – сказал он.
– Нет уж, сегодня твоя очередь. А я знать ничего не хочу. Буду думать, что он меня любит, и все.
– Ох, ну ладно тебе, Патриция! Ты идешь или нет? Мне надо послушать, что он скажет.
– Ладно. Через полчасика. Я тебя кликну.
– Иди скорей ко мне, – сказал мальчик. – Я чумазый, как Господь знает кто.
Патриция подбежала к угольной яме:
– Что за выражения! А ну немедленно слазь!
Бочки заскользили, Эдит исчезла.
– Чтоб больше я такого не слышала. Ой! А костюмчик-то! – И Патриция поволокла его в дом.
Она велела ему переодеться тут же у нее на глазах.
– А то мало ли…
Он снял брючки, прыгал вокруг нее, кричал:
– Погляди на меня, Патриция!
– Веди себя как следует, – сказала она, – а то в парк не возьму.
– Значит, я пойду в парк!
– Да, мы все пойдем, я, ты и соседская Эдит.
Он оделся поаккуратней, чтоб ее не сердить, поплевал на руки, пригладил волосы. Она, кажется, не замечала, ни какой он аккуратный, ни какой он тихий. Стискивала свои большие руки, смотрела вниз, себе на брошку. Крупные, плотные руки-грабли, мощные пальцы и плечи широкие, мужские.
– Ну какой я? Удовлетворительный? – спросил он.
– Надо же, какое длинное слово, – сказала она и любовно его оглядела. Подняла, усадила на комод. – Ну вот, ты теперь с меня ростом.
– Только помоложе, – сказал он.
Он знал: сегодня такой день, когда все на свете может случиться. Например, снегу навалит столько, что можно кататься с горки. Американские дядюшки, хоть дядюшек у него не было, возьмут и заявятся с револьверами и сенбернарами. Или загорится лавка Ферпоссона и все кульки порассыплются по мостовой. И он нисколько не удивился, когда она склонила тяжелую, черно-гладкую голову ему на плечо и шепнула в воротник:
– Арнольд, Арнольд Мэтьюз.
– Ну-ну, будь хорошей девочкой, – сказал он и провел пальцем ей по пробору, подмигнул себе самому в зеркало за ее спиной, оглядел платье у нее на заду. – Ты плачешь?
– Нет.
– Нет, плачешь, я же чувствую – мокро.
Она утерла глаза рукавом.
– Смотри не говори никому, что я плакала.
– Скажу, всем-всем скажу – и миссис Тэ, и миссис Лэ, и- полисмену скажу, и Эдит, и папе, и мистеру Чэпмэну, скажу: Патриция плакала у меня на плече, нюни распустила, два часа ревела, целый чайник наплакала. Ну конечно, я никому не скажу.
И только он, Патриция и Эдит отправились в парк – повалил снег. Вдруг крупные хлопья стали падать на голую горку, и небо нахмурилось, как в сумерки, хотя всего было три часа дня. Другой какой-то мальчик, где-то у домов, громким криком встречал первые хлопья. Миссис Оки Эванс открыла окно в фонаре своего «Вешнего Луга», высунула голову, руки – собралась, что ли, снег ловить? Он обреченно ждал, когда Патриция скажет: «Домой давай живо, снег!» – схватит его за шкирку и поволочит домой, пока ноги не промочил. Наверно, Патриция не заметила снега, думал он, стоя на горке, – хоть снег валил сплошняком, хлестал ее по лицу, нахлобучкой ложился на черную шляпку. Он боялся слово сказать, чтоб она не очнулась, пока они заворачивали за угол на дорогу к парку. Отстал, чтоб снять шапку и набрать снегу в рот.
– Шапочку-то надень, – обернулась Патриция. – Насмерть хочешь простыть, да?
Заправила ему шарфик в пальто, сказала Эдит:
– Будет он тут под снегом стоять, как думаешь? Придет, нет? Ко мне по средам всегда бегал – снег не снег, дождь не дождь.
Кончик носа у нее покраснел, щеки горели, как угли, она на снегу была красивей, чем летом, когда мокрые волосы свисали на лоб и по спине расползалась горячая полоса.
– Придет, – сказала Эдит. – Как-то в пятницу жуть что творилось, а он тут как тут. Куда он денется, некуда ему идти, он всегда здесь. Бедный Арнольд!
Она была беленькая, чистенькая, в пальто с меховым воротником и в два раза меньше Патриции. Шагала через густой снег так, будто за покупками шла.
– Чудесам не будет конца! – громко сказал он сам себе. Вот Патриция ему разрешила гулять под снегом, вот он в компании двух взрослых девушек вышагивает в буран. Он сел на дорогу.
– А я на санках сижу, – сказал он. – Покатай меня, Патриция, я эскимос.
– А ну давай вставай, лодырь, или сейчас же домой пойдешь.
Он понял, что это она шутит.
– Любимая Патриция, прекрасная Патриция, – сказал он, – ну потяни меня, я на заднице покатаюсь.
– Еще одно нехорошее слово, и я скажу, сам знаешь кому.
– Арнольду Мэтьюзу!
Патриция и Эдит тесней прижались друг к дружке.
– Он все замечает, – шепнула Патриция.
Эдит сказала:
– Не хотела бы я на твою работу.
– Ой, – сказала Патриция, схватила его руку и сжала в своей. – Да я его ни на какие сокровища не променяю!
Он по гравийной дорожке бежал к главной аллее парка.
– Я баловник! – кричал он. – Я баловник! Патриция меня балует!
Скоро парк весь станет белый. Уже замутились деревья вокруг фонтана и пруда, и в облаке скрылось училище на поросшей утесником горке.
Патриция и Эдит по крутой тропке взбирались к навесу. Запретным газоном он скользнул мимо них, наткнулся на голый куст – удар, колючки, – но ничего, он во весь голос орал, невредимый. Теперь девушки переговаривались печально. Под заброшенным навесом они встряхнули пальто, осыпав снег на скамейки, и уселись рядком, под окном кегельного клуба.
– Мы в самый раз пришли, – сказала Эдит. – В такой снег минута в минуту мудрено явиться.
– Можно я тут поиграю?
Патриция кивнула.
– Только тихонько играй. И поосторожней со снегом.
– Снег, снег, снег! – И он выгреб его из желоба и скатал снежок.
– Может, он на работу устроился… – сказала Патриция.
– На работу? Арнольд?
– Вдруг он вообще не придет?
– Придет, обязательно. И давай не надо, Патриция.
– Письма-то захватила?
– В сумочке они у меня. Ты сколько получила?
– Нет, это сколько ты получила, Эдит?
– Не считала.
– Дай хоть одно поглядеть, – сказала Патриция.
Он уже притерпелся к этой их болтовне. Сидят, две старые дуры, под заброшенным навесом, плачут неизвестно из-за чего. Патриция читала письмо и шевелила губами.
– Он и мне так говорил, – сказала она. – Что я его звездочка.
– А начинал: «Сердце мое»?
– «Сердце мое» – всегда.
Эдит зарыдала по-настоящему, в голос. Он стоял со снежком в руке и смотрел, как она раскачивается на скамейке, уткнувшись в мокрое пальто Патриции.
Похлопывая Эдит по плечу, гладя ее по голове, Патриция говорила:
– Вот явится, я ему скажу пару ласковых!
Кто – «вот явится»? Он высоко запустил своим снежком, и снежок упал с высоты очень тихо. Плач Эдит отдавался в пустом парке тоненьким, жидким свистком, и, не желая иметь ничего общего с этими дурами, устроясь подальше – вдруг кто-нибудь явится, взрослый, например, в сапогах по бедро или ядовитый мальчишка постарше, – он насыпал снеговую кучу у сетки теннисного корта и запустил в нее руки, как пекарь. Он раскатывал, он месил снег, лепил из него булки и приговаривал: «Вот как это делается, леди и джентльмены».
Эдит подняла голову, сказала:
– Нет, пообещай мне, Патриция, что ты с ним не допустишь грубостей. Все тихо-мирно.
– Писать «сердце мое» и мне и тебе, – взвилась Патриция. – А туфли он снимал с тебя, было такое? И дул тебе на пальцы и…
– Нет, перестань, не надо, молчи! – Эдит приложила руки к щекам. – Да, было, – сказала она.
– Эдит кто-то надул, – сказал он сам себе, фыркнул и ушел на другую сторону навеса. – Эдит ходила на базар. – Он расхохотался громко и вдруг замер: молодой человек без пальто сидел на угловой скамейке и дул себе на лодочкой сложенные ладони. В белом шарфе и клетчатой шапочке. Увидел мальчика и надвинул шапочку на глаза. Руки у молодого человека были синие, и желтые кончики ногтей.
Он поскорей побежал обратно к Патриции.
– Патриция! Там человек!
– Где?
– С другой стороны навеса. Без пальто и вот так руки греет.
– Арнольд Мэтьюз, Арнольд Мэтьюз, ты тут, мы знаем! – крикнула Патриция, и долгая минута прошла, и молодой человек, приподнимая шапочку и улыбаясь, появился из-за угла и оперся о деревянный столб.
Брюки синего лоснящегося костюма расширялись книзу; плечи были высокие, твердые, острые по краям; сверкали остроносые лаковые ботинки; и торчал красный платочек из нагрудного кармашка; он не побывал под снегом.
– Вы, оказывается, знакомы, – сказал он громко, оглядывая красноглазых девушек и мальчика, застывшего с разинутым ртом возле Патриции, с полными карманами снежков.
Патриция встряхнула головой; боком, на один глаз сползла шляпка.
– Поди сюда и сядь, Арнольд Мэтьюз, ты нам ответишь на кое-какие вопросы, – сказала она тем своим голосом, каким разговаривала в день стирки, и поправила шляпку.
