Джон Фолкнер - Утраченная скрипка Страдивари
— Вернемся в дом, Джон, — попросила я. — Здесь холодно, я продрогла до костей.
И все же молодости свойственно надеяться на лучшее и забывать о плохом. Прошла неделя, другая, и острота впечатления понемногу притупилась, померкла. Мы наслаждались радостями дивного лета, по-моему, их ведают лишь те, кому доводилось видеть синее море и ласковый прибой у белых скал Дорсета.
Ни за что на свете не хотела бы я услышать злосчастную гальярду, и хотя брат не раз обсуждал со мной это происшествие, он никогда не предлагал мне послушать ее. С его слов я знала, что ноты Грациани он привез с собой, не оставив их в Оксфорде, но не показал мне тетрадь, и я решила, что он сознательно держал ее под замком. Между тем Джон не оставлял музыкальных занятий, и по утрам, сидя на террасе с книгой или шитьем, я часто слышала, как он играл в библиотеке. Хотя он никогда не пытался мне описать, что представляла собой гальярда, я догадывалась, что он нередко исполнял ее. Однажды утром до моего слуха донеслась мелодия, написанная в необычно низком ключе, и у меня сразу же сжалось сердце. Сама не знаю почему, я поняла, что это и есть гальярда из «Ареопагиты». Джон использовал сурдинку и играл очень тихо, но я знала, что не ошиблась. В один ненастный октябрьский день, всего лишь за неделю до того срока, когда брат должен был вернуться в Оксфорд к началу осеннего триместра, он вошел в гостиную и предложил вместе помузицировать. Я с радостью согласилась. Хотя я и не блистала музыкальными талантами, но с огромным удовольствием играла на фортепьяно и ужасно гордилась всякий раз, когда брат просил меня аккомпанировать ему, несмотря на то, что мне было далеко до мастерства, с каким он владел скрипкой. Мы сыграли несколько вещей, и тут Джон взял продолговатую нотную тетрадь в белом кожаном переплете и, поставив ее на пюпитр, предложил исполнить сюиту Грациани. Я поняла, что речь шла об «Ареопагите», и стала умолять брата избавить меня от такого испытания. Однако он, слегка пожурив меня за глупые страхи, объяснил, что вот уже три месяца не слышал, как звучит это сочинение с аккомпанементом. Я видела, что ему очень хотелось сыграть сюиту, и, чтобы не обидеть любящего брата, который не заслуживал непослушания и вскоре должен был покинуть отчий дом, я в конце концов взяла себя в руки и согласилась. Но я так боялась, что случится нечто ужасное, что от страха почти не различала ноты. Однако волновалась я напрасно, ничего не происходило. Тогда я понемногу приободрилась и, отдавшись очарованию прекрасной музыки, закончила сюиту с легким сердцем. Боюсь, мое исполнение не доставило большого удовольствия брату. Он привык играть с мистером Гаскеллом, и, разумеется, я не только уступала ему в технике, но и плохо представляла себе, как исполнять basso continuo. На этом мы закончили музицировать, и Джон подошел к окну. Он стоял, глядя на море, и в это время среди серых облаков открылись просветы. За Портлендом садилось солнце, озарив небосклон ярким светом и посылая нам после долгого ненастья прощальный привет. Я взяла тетрадь с сюитами Грациани и, положив ее на колени, листала пожелтевшие, покрытые бурыми пятнами страницы. В тот момент, когда я закрыла тетрадь, яркий свет заходящего солнца проник в комнату и упал на герб, оттиснутый на переплете. Позолота уже почти стерлась, и при обычном освещении его было трудно заметить, но когда яркий луч высветил его, я узнала тот самый герб, который рисовался мистеру Гаскеллу изображенным на балконе для музыкантов в старинной бальной зале. Брат не раз описывал мне эту картину, возникшую в воображении его друга, и надо же было такому случиться, что я увидела перед собой тот же самый причудливый герб — на золотом поле щита голова херувима, трубящего в три лилии, как в фанфары. Сделав столь невероятное открытие, я вздохнула с огромным облегчением, поскольку оно хотя бы отчасти объясняло загадку. Несомненно, мистер Гаскелл однажды заметил этот герб на переплете и, сам того не сознавая, хранил его образ в памяти, но однажды он всплыл в его грезах. Я поспешила сказать об этом брату, он страшно заинтересовался и, внимательно рассмотрев герб, согласился, что моя версия вполне правдоподобна и позволяет в известной мере объяснить это удивительное совпадение. 12 октября Джон вернулся в Оксфорд.
Глава VI
Впоследствии брат признавался мне, что неоднократно за время каникул всерьез подумывал, не сменить ли ему комнаты. Это помогло бы забыть о призраке и не бояться, что он явится вновь. Джон мог поселиться в других комнатах в колледже или снять квартиру в городе, насколько мне известно, так нередко поступают выпускники, когда их пребывание в Оксфорде подходит к концу. Господи, если бы он так и сделал! Однако, проявив известную леность, — к сожалению, милый Эдвард, это наша фамильная черта, — брат предпочел не обременять себя лишними хлопотами, с которыми был бы сопряжен переезд, и к началу осеннего триместра вернулся в старые комнаты. Мне придется здесь прервать свое повествование и в нескольких словах описать гостиную твоего отца. Это необходимо, чтобы ты яснее представлял себе события, произошедшие вскорости. Небольшая гостиная считалась одной из лучших комнат в жилых помещениях колледжа Магдалины и от пола до потолка была обшита дубовыми панелями, скрытыми под многочисленными слоями краски. Два окна с удобными мягкими диванами в нишах выходили на Нью-Колледж-лейн. За окнами висели ящики с цветами, и летом они живописно смотрелись на фоне стены из серого растрескавшегося камня, радуя глаз прохожих. Напротив окон, вдоль всей противоположной стены, кто-то из старых жильцов давным-давно поставил книжный шкаф красного дерева высотой почти пять футов. Брату он очень нравился, это и вправду была прекрасная работа XVIII века. Джон был большой любитель книг, и великолепная библиотека в Уорте несомненно сформировала его вкусы и пристрастия. В Оксфорде Джон собирал книги, обращая особое внимание на издание, и приобрел немало превосходных образцов переплетного искусства, если не ошибаюсь, у Пейна и Фосса, знаменитых лондонских книготорговцев.
Осенний триместр близился к концу. Однажды брату понадобился том Платона, и, взяв книгу с полки, он, к своему удивлению, обнаружил, что она теплая, хотя дни стояли холодные. Внимательно осмотрев полку, он понял, в чем дело, — в стене проходила вытяжная труба дымохода и нагревала книги в шкафу. Брат прожил в этих комнатах почти три года, но не замечал этого раньше, поскольку редко пользовался книгами на дальних полках, дорожа ими скорее как образцами переплетного искусства. Такое открытие обеспокоило его, книгам полезен умеренно теплый воздух, а от постоянного нагрева могла покоробиться кожа и пострадать переплет. Как раз в это время у брата сидел мистер Гаскелл, это для него Джон полез за томом Платона. Он настоятельно посоветовал передвинуть шкаф и предложил поставить его к боковой стене комнаты, поменяв местами с фортепьяно. Осмотрев шкаф, друзья обнаружили, что его можно легко сдвинуть, так как по сути дела он представлял собой раму с книжными полками, а задником служила крашеная панель стены. Внимание мистера Гаскелла привлекла странная деталь: все полки были неподвижно закреплены, кроме одной, снабженной устройством, которое позволяло при желании изменить ее положение. Брат согласился, что перестановка действительно улучшит вид комнаты, и, главное, не будут страдать книги. Он, не откладывая, распорядился, чтобы столяр сделал все необходимое.
С началом учебного года друзья возобновили свои музыкальные занятия и часто исполняли «Ареопагиту» и другие сюиты Грациани. Однако сколько бы раз они ни играли гальярду, кресло больше не скрипело — и ничего необычного не происходило. Порою они даже готовы были усомниться, не изменила ли им память и не выдумали ли они то загадочное происшествие, столь взволновавшее их летом. Брат рассказал мистеру Гаскеллу о моем открытии, когда я увидела, что герб на переплете нотной тетради в точности совпал с тем, что привиделся ему изображенным на балконе для музыкантов. Мистер Гаскелл с готовностью признал, что действительно мог заметить его на тетради и забыть о нем, а потом память невольно подсказала его воображению. Он укорил Джона за то, что тот понапрасну смутил мой покой из-за такого, в сущности, пустяка, и даже любезно написал мне письмо, воздав должное моей наблюдательности, но постарался обратить в шутку всю эту историю.
Вечером 14 ноября друзья коротали время за беседой в гостиной у Джона. Утром шкаф водрузили на новое место, и мистера Гаскелла интересовало, как теперь смотрелись книги после перестановки. Он одобрительно отозвался о произведенных изменениях, и друзья долго сидели у камина, потягивая портвейн и лакомясь мушмулой со знаменитого дерева в нашей усадьбе. Затем они, как всегда, занялись музыкой и сыграли много разных вещей, в том числе и сюиту Грациани. Перед уходом мистер Гаскелл вновь уверил Джона, что гостиная несомненно выиграла от перестановки, и добавил:
