Жулиу Рибейру - Плоть
Однажды негр, в обязанности которого входило вывозить на тележке выжимки и у которого на левой ноге были тяжкие железные оковы, обратился к ней:
–?Сеньора, посмотрите на мою левую ногу – сплошная рана. Такое тяжелое железо! Поговорите с сеньором – пусть велит снять.
И он показал натертую, кровоточащую, зловонную щиколотку, кое-как перевязанную грязными тряпками.
–?За что это тебя так?
–?Черт попутал, сеньора: сбежал я.
–?С тобой что, плохо обращались?
–?Да нет, сеньора. Негр есть негр – иногда теряет голову.
–?Обещай мне больше не убегать – тогда попрошу полковника снять с тебя кандалы.
–?Обещаю, сеньора! Честное слово, Бог свидетель! Дай вам Господь по молитвам святого Бенедикта такого же красивого мужа, как вы сами.
И он разразился глуповатым смехом.
Ленита, которой пришлись по душе и комплимент, и доброе пожелание, улыбнулась.
К вечеру она сказала полковнику, что так поступать нельзя, что это варварство, что это стыдно, что этому и названия-то нет, что кандалы надо немедленно снять.
–?Эх, дочка! Ничего-то ты не понимаешь. Какое там к черту варварство! Ничего страшного тут нет. Эта филантропия, все эти нынешние иеремиады об отмене рабства, о равенстве и черт его знает о чем еще – все это выдумки и чушь. Учи ученого! Негра нужно драть как сидорову козу, а не только одевать и кормить. Он же работать не станет, если не увидит над собой надсмотрщика с хлыстом. Я ведь так говорю и делаю не со злобы – наоборот, меня считают добрым. Я – как пахарь, который знает, как обращаться с волами. Ладно – раз уж ты просишь, я велю его расковать. Только он опять удерет: сколько волка ни корми, он все равно в лес смотрит.
Варка сахара продолжалась, плантация пустела: живая ясная зелень, исчезая, открывала бурую, грязную, безрадостную почву. Ветер ворошил опавшие сухие, мертвые листья, которые неприятно, раздражающе шуршали – как будто железом водили по стеклу. Гора выжимок росла, увеличивалась в объеме. На фоне светлой зелени темными пятнами выделялись силуэты свиней, коров и вьючного скота, который целый день без устали жевал свою жвачку. Иногда разгоралась ссора: слышалось оголтелое хрюканье, хриплое мычание, дикий рев. Укус исподтишка, коварный удар рогами или копытом – вот что приносило победу сильнейшему.
Легкий аромат закипающего сиропа в начале варки сменился сильным, дурманящим запахом готового сахара – запахом, который можно было почувствовать за четверть лиги.
Глава VI
Варка сахара закончилась. Весна вступала в свои права. Тропическая флора молодела в ежегодном обновлении: смело распускались бутоны, почки, свежела крона: здесь – светло-зеленая, пастельная, нежная, бархатистая; там – блестящая, как стекло, цвета ржавчины; а еще дальше – алая. Потом все это разрастется, распространится и смешается с яркой, живой, буйной зеленью.
Природа сменила наряд и вошла в пору любви. Все вокруг расцвело, приобретая пышные очертания, обилие оттенков. Повсюду разносились дивные ароматы. Над темными кофейными плантациями простирался нежный, пленительно белый покров из венчиков. В лесу каждое дерево, каждый куст, каждая травинка наливались необычайной силой. Изобильно растущие цветы прижимались друг к другу, переплетаясь стеблями. Объятые любовным сладострастием, они раскрывали свои отяжелевшие бутоны, выдувая облачка плодотворной пыльцы.
Сладострастие флоры передавалось и фауне. Кругом слышались любовные трели и посвистывание, взрыкивание и подвывание. Это были рулады инамбу, писк дрозда, вопли тукана, карканье жаку, звонкий голос арапонги, скрипение серелепа, рев оленя, похожее на человеческий плач мяуканье лесных кошек. Эту бурю звуков, этот катаклизм похотливых стонов перекрывало тявканье дикой собаки и неистовый, пронзительный клекот сокола, теряющийся в запредельности.
Возбужденно, сталкиваясь и ударяясь друг о друга, трепетали листья. Блестящие насекомые, зеленые, словно изумруды, алые, точно рубины, жужжали, летали и вцеплялись друг в друга. Птицы, порхая с ветки на ветку, ероша перья, стремились одна к другой, щипались и клевались. Четвероногие катались по земле, гонялись друг за другом, изгибая спину, и шерсть у них стояла дыбом. Змеи нежно шипели, сплетаясь по парам в первобытном влечении. Земля испускала жаркие, терпкие, острые испарения, припекаемая солнечным светом, просеянным через листву. В каждой темной норе, в каждой пещере, на земле, на каждой травинке, на древесных ветвях, в воде, в воздухе – повсюду – мордочки, клювы, усики, лапы, крылья вожделели друг друга, соединялись в любовной страсти и в содроганиях, бессознательно стремясь произвести потомство.
Воздух был пропитан чувственными желаниями, повсюду витали флюиды знойного вожделения. Все ароматы заглушал острый запах семени и возбуждающее, будоражащее благоухание соития.
Ленитой овладела истома. Она углублялась в лес и, отыскав сухую, тенистую полянку, растягивалась на мягком ковре густо покрывающей землю палой листвы, где предавалась сладостному томлению, коим было переполнено все вокруг.
Вернувшись домой, она устраивалась в гамаке, закинув ногу на ногу, слегка зажмурившись,– и в таком блаженном безделье проводила целые часы.
Непрестанно, непрерывно, помимо воли думала она о чудаковатом охотнике из Паранапанемы, поминутно видела его подле себя – сильного, атлетически сложенного, как ей грезилось,– и вела с ним беседы.
В ней пробудилась жестокость – она щипала креолок, тыкала иголкой или перочинным ножиком в животных, попадавшихся ей на пути. Как-то раз одна собака не выдержала и укусила ее. А был еще случай, когда Ленита поймала канарейку, залетевшую к ней в комнату, оторвала ей лапки, сломала крылышко, а потом выпустила, от души потешаясь, как изуродованная пташка силится взлететь, взмахивая одним крылом и волоча другое, оставляя кровавые следы на дворе, мощеном камнем.
Раб, которого она избавила от кандалов, действительно сбежал, как и предсказывал полковник. Его изловили, и два метиса привели его, крепко связав ему руки веревкой. Делать нечего, сказал полковник, на этот раз негру надо всыпать по первое число еще и за то, что он злоупотребил доверчивостью Лениты. Надо снова заковать его в кандалы и больше не снимать ни под каким видом.
Хорошо все обдумав, Ленита решила не вмешиваться. Ее разбирало жгучее любопытство увидеть, как производится порка, увидеть воочию это легендарное, унизительное, жестокое и в то же время любопытное наказание. Она от души радовалась единственному, может быть, представившемуся ей случаю, с необъяснимым, порочным наслаждением предвкушала вид корчащегося от боли, жалобно кричащего несчастного негра, который совсем еще недавно пробуждал в ней сострадание. С осторожностью, стремясь ничем не выдать себя и не касаясь сути дела, Ленита выведала у полковника, что наказание должно состояться в арестантской на рассвете следующего дня.
Ночь она провела тревожно, ежечасно пробуждаясь от страха, что крепкий предутренний сон не позволит ей увидеть столь вожделенное зрелище.
Встала она рано, еще затемно, вышла, пересекла двор и так, чтобы никто не видел, проскользнула в сад.
С восточной стороны сад был огорожен бараками для негров-рабов с высокими, примыкавшими друг к другу, сильно потрескавшимися глинобитными стенами. Один из бараков был вдвое вместительнее остальных. Это и была арестантская.
Приблизившись, Ленита прислонилась к стене и, достав из-за пазухи ножницы, принялась выковыривать дырку на уровне глаз между двумя поперечными балками и двумя рейками, в самом подходящем месте, где уже едва держался потрескавшийся глиняный ком.
Ножницы были маленькие, но крепкие, из отличной стали, фирмы Роджерс. Дело кипело – Ленита работала с жаром, но вместе с тем терпеливо и ловко. Сталь пронзала и перемалывала рассыпчатую глину почти бесшумно. Струйка желтой пыли запачкала девушке черное платье. Наконец глиняный ком подался и упал вовнутрь, глухо ударившись о мягкую, почти не утоптанную землю. Дырка была готова.
Ленита отпрянула и застыла, затаив дыхание. Через несколько мгновений она вытянула шею и заглянула в дырку. Внутри было темно и ничего не видно. Слышались лишь какие-то неясные отзвуки.
Время шло. Звезды померкли. Сноп белого света показался на потолке, потом сделался алым с золотыми отблесками. Воздух стал тоньше и прозрачнее, а хор птиц затянул нестройный, но веселый, праздничный, титанический гимн нарождающемуся дню. На фазенде послышался мелодичный колокольный звон.
Ленита снова принялась подсматривать. В арестантской все уже стало видно.
В углу высился крепко сбитый деревянный помост, натертый до блеска грязными человеческими телами. Доска в нижней части помоста была распилена вдоль, и обе части накладывались друг на друга: одна крепилась дверной петлей, другая – амбарным замком. В верхней и нижней части распиленной доски были вытесаны полукруглые отверстия, которые при наложении образовывали правильные круги сантиметров десять в диаметре. Это были колодки.
