Ивлин Во - Возвращение в Брайдсхед
«Бедняжка Селия, – говорили они. – А ведь она столько для него сделала», «Он всем обязан ей. Это ужасно», «И с Джулией, подумайте, – говорили он. – После всего, что у нее было в Америке», «Как раз когда она уже возвращалась к Рексу».
«Ну а картины? – спрашивал я. – Расскажите мне о картинах».
«Ах да, картины, – они отвечали. – Картины престранные», «Совсем не в его обычной манере», «Какая сила», «Какое варварство», «Я считаю их просто нездоровыми», – объявила миссис Оглендер.
Мой милый, у меня едва достало сил усидеть на стуле. Мне хотелось выбежать вон из дома, вскочить в такси и крикнуть: «Отвезите меня туда, где висят нездоровые картины Чарльза!» И я действительно приехал, но после обеда в галерее набилось столько глупых женщин в этих ужасных шляпах, поэтому я ушел и отдохнул немного здесь с Сирилом и Томом и с этими толстомясенькими. Я вернулся в немодное время – в пять часов, охваченный страшным волнением; и что же я вижу? Я увидел, мой милый, что меня очень талантливо и очень рискованно разыгрывают. Это напомнило мне дорогого Себастьяна, который любил забавы ради наклеивать себе бороду. Передо мной было все то же обаяние, мой милый, простое, сливочное английское обаяние, рядящееся в тигровую шкуру.
– Вы совершенно правы, – сказал я.
– Мой милый, разумеется, я прав. Я был прав еще много лет назад – хотя о том, как давно это было, к счастью, не скажешь ни по вашей, ни по моей внешности, – когда, помните, предостерегал вас. Я пригласил вас со мной поужинать и за столом предостерег вас от обаяния. Особо мои предостережения касались семьи Флайтов. Обаяние – это английское национальное бедствие. Болезнь, которая распространена только на этих серых островах. Обаяние пятнает и губит все, к чему прикасается. Оно убивает любовь, убивает искусство; боюсь, мой милый, что оно убило и вас…
К нашему столику снова подошел молодой человек по кличке Том.
– Не будь злюкой, Тони, – сказал он. – Купи мне коньяку.
Я вспомнил про поезд и оставил Антони в приятном обществе.
Когда я стоял на платформе возле вагона-ресторана, мимо меня проехали мои чемоданы и чемоданы Джулии, а за плечом носильщика маячила знакомая кислая физиономия горничной. Двери вагона уже закрывались, когда вошла Джулия и безмятежно уселась против меня. Я занял столик на двоих. Это был очень удобный поезд; он выезжал за полчаса до ужина и через полчаса после ужина прибывал на нашу станцию, а там мы садились не в поезд местной линии, как было во времена леди Марчмейн, а прямо в поджидающий автомобиль.
Мы отъехали от Паддингтонского вокзала уже затемно, и ровное свечение города скоро уступило место разбросанным огням пригородов, а затем и непроглядной тьме полей.
– Мне кажется, мы не виделись много дней, – сказал я.
– Шесть часов, и вчера были вместе все время. У тебя усталый вид.
– День был кошмарный: толпы посетителей, критики, Кларенсы, обед у Марго и под занавес полчаса справедливого разноса в баре гомосексуалистов… Мне кажется, Селия знает про нас.
– Ну что ж. Должна же она была когда-нибудь узнать.
– По-моему, знает весь Лондон. Приятель, пригласивший меня в этот бар, только сутки как вернулся из-за границы и уже слышал.
– Пусть все провалятся.
– А Рекс?
– А Рекса просто нет, – ответила Джулия. – Он не существует.
Поезд нес и нес нас сквозь тьму; на столах побрякивали ножи и вилки; темные круги джина и вермута в стаканах вытягивались в овалы и снова сокращались в круги, послушные покачиванию вагона, касались губ и отступали опять, не выплескиваясь через край; весь трудный день остался позади. Джулия сняла шляпу, забросила ее в сетку у себя над головой и встряхнула черными, ночными волосами, издав легкий вздох облегчения, – то был вздох, предназначенный для подушки, для меркнущей золы в камине и для окна в спальной, распахнутого к звездам, и к шороху обнаженных деревьев.
– Замечательно, что вы опять с нами, Чарльз. Совсем как в прежние времена.
«Как в прежние времена?» – подумал я.
Рекс, которому было уже сорок лет, погрузнел, приобрел апоплексический румянец и утратил канадский акцент, зато говорил теперь, как все его друзья, громким, сиплым голосом; им словно приходилось постоянно напрягать связки, чтобы перекричать остальных; казалось, расставшись с молодостью, они не могли больше тратить время на то, чтобы говорить по очереди, слушать, отвечать; времени хватало разве только на смех – на гортанный безрадостный смешок, мелкую разменную монету доброй воли.
С полдюжины этих его друзей собралось теперь в Гобеленовом зале: политики, «молодые консерваторы», перевалившие за сорок, с залысинами и склонностью к гипертонии, один социалист из шахтеров, уже перенявший интеллигентный выговор, но сигары крошились у него на губах, а рука, державшая стакан, нехорошо дрожала; финансист, старше, чем остальные, и, судя по тому, как они с ним обращались, богаче; влюбленный фельетонист из газеты, единственный среди всех хранивший молчание и мрачно пожиравший глазами единственную среди них женщину; и сама эта женщина, отзывающаяся на имя Гризель, осведомленная и продувная особа, которую они все в глубине души, кажется, побаивались.
Побаивались они и Джулию, всем обществом, включая Гризель. Джулия поздоровалась и извинилась за то, что не была дома и не могла их встретить, и тон ее был таким, что они ненадолго притихли. После этого она увела меня, и мы сели у камина, а буря разговоров разразилась с новой силой и долго еще бушевала над нашими головами.
– Да он может хоть завтра на ней жениться и сделать ее королевой!
– В октябре у нас была такая возможность. Почему, объясните, мы не пустили итальянский флот на дно Средиземного моря? Почему не стерли Силезию с лица земли? Почему не высадились на Пантеллерии?
– Франко – это просто немецкий агент. Они вздумали поставить его у власти, чтобы обеспечить себя воздушными базами для бомбардировки Франции. Ну, как бы то ни было, этот номер у них не прошел.
– Монархия стала бы только крепче, чем когда-либо со времен Тюдоров. Народ его поддерживает.
– Пресса его поддерживает.
– Я его поддерживаю.
– И вообще кто сейчас обращает внимание на разводы? Старые девы, которым они в любом случае не угрожают?
– Если только он надумает вывести их шайку на чистую воду, они просто разбегутся и исчезнут, как… как…
– Почему мы не закрыли Канал? Почему не бомбили Рим?
– И не понадобилось бы. Одна решительная нота…
– Одно решительное выступление в парламенте…
– Одна маленькая демонстрация силы…
– Все равно, Франко не сегодня-завтра уберется обратно в Марокко. Мне говорил один человек, только что из Барселоны…
– …Один человек, только что из Форта Бельведер…
– …Один человек, только что из Палаццо ди Венециа…
– Нам только нужно показать им.
– Показать Болдуину…
– Показать Гитлеру…
– Показать их шайке…
– …не доживу до того, чтобы увидеть мою страну, родину Клайва и Нельсона…
– …мою страну, родину Хоукинса и Дрейка.
– …родину Пальмерстона…
– Будьте любезны, перестаньте, – сказала Гризель фельетонисту, который в порыве чувств пытался вывихнуть ей запястье. – Мне это не доставляет удовольствия.
– Не знаю, что отвратительнее, – сказал я, – искусство и мода Селии или политика и деньги Рекса.
– Что нам до них?
– О, моя любимая, почему любовь заставляет меня ненавидеть весь мир? Ведь она должна действовать как раз наоборот. У меня такое чувство, будто все люди, и Бог тоже, в сговоре против нас с тобой.
– Так оно и есть.
– Но мы все равно счастливы, им назло. Здесь, сейчас, мы счастливы вдвоем, и они ничего не могут нам сделать, правда?
– Сегодня ночью, сейчас не могут.
– Сегодня и сколько еще ночей?
Глава третья
– Помнишь ли, – спросила Джулия тихим летним вечером, напоенным запахами цветущих лип, – помнишь ли тот шторм?
– Болтающиеся бронзовые двери.
– Розы в целлофане.
– Господина, который пригласил всех на «суарею», а потом исчез.
– Помнишь, как вдруг выглянуло из-за туч заходящее солнце и осветило наш последний вечер? Совершенно так же, как сегодня.
Весь день низкие тучи висели над самой землей, летний дождь с порывами ветра то и дело стучался в окна, и я несколько раз откладывал кисти, пробуждая Джулию от легкого транса, в котором она позировала мне уже бессчетное множество раз; мне никогда не надоедало писать ее, находить в ее облике все новое великолепие и новую нежность; в конце концов мы рано поднялись наверх, и, когда, переодевшись к ужину, спустились в гостиную, мир предстал перед нами преображенным – тучи рассеялись, светило вечернее солнце, ветер улегся и только чуть веял, колыша ветви цветущих лип, чей свежий после дождя аромат смешивался со сладким запахом буксовых кустов и высыхающего камня. Тень обелиска перечеркивала террасу.
