Леопольд Захер-Мазох - Шахиня
Свою речь он подытожил предложением тотчас же принять все меры к тому, чтобы иметь возможность вовремя взять под стражу великого князя Петра и великую княжну Екатерину и тем самым обеспечить себе свободу рук, потому что после кончины Елизаветы России не от кого больше ждать благополучия и спасения, кроме как от томящегося сейчас в шлиссельбургской темнице принца Ивана. Начались прения, спорили за и против до тех пор, пока генерал Шувалов не выставил неоспоримый довод, что от назначенного царицей наследника можно ожидать только высокомерия и произвола, тогда как от того, кого они сами возведут на престол, освободив из заключения, лишь благодарности и податливости. Эта точка зрения и была в конце концов поддержана всеми, и присутствующие единогласно согласились с планом Бестужева. И тот уже готов был отдать необходимые распоряжения, но тут взял слово Алексей Разумовский.
– Я всецело присоединяюсь к вашему толкованию событий и к вашему заключительному решению, – сказал он, – однако оно принято слишком рано, поскольку императрица не умирает.
– Вы наверняка это знаете, граф? – спросил Бестужев.
– Да, я совершенно убежден в том, что говорю, – ответил Разумовский, – и именно поэтому даю вам, господа, совет заниматься не столько престолонаследием, сколько покушениями, которые как раз сейчас замышляются во дворце великого князя Петра.
– Как? Что там происходит? – воскликнуло несколько голосов.
– Лесток, влияние которого на царицу вконец упало, в этот час находится в кабинете великой княжны Екатерины, чтобы предложить ей свои услуги, – продолжал Разумовский. – Безусловно, он слишком поторопился решиться на этот шаг и таким образом дал нам удобный случай окончательно сорвать с него маску.
– Вы опасаетесь покушения на жизнь монархини? – воскликнул Бестужев.
– Разумеется, – промолвил в ответ Разумовский, – и именно поэтому я призываю вас как первого государственного министра выполнять свои обязанности и понаблюдать за великой княжной, тогда как сам я буду стоять на страже возле императрицы.
– Если царица не умирает, – сказал теперь принц Гомбургский, – то это собрание здесь крайне компрометирует нас, и поскольку ни один из нас предательством ничего бы не выиграл, а все мы в одинаковой степени лишь проиграли бы и свели бы знакомство с кнутом, то я предлагаю, чтобы все присутствующие под присягой обязались друг перед другом хранить гробовое молчание.
Все собрание одобрило это мнение и принесло предложенную принцем клятву. Разумовский со своей стороны пообещал ни словом не обмолвиться царице о случившемся, после чего преждевременные спасители государства разошлись. Теперь Бестужев поспешил окружить дворец великого князя своими людьми, а верховые дежурили поблизости, чтобы в любой момент без промедления принести ему сообщение о любом происшествии.
Между тем Разумовский вернулся во дворец императрицы. Он застал Елизавету в бессознательном состоянии, возле больной в большом замешательстве хлопотали ее приближенные и в своей назойливой манере суетился Лесток.
– Я не могу позволить вам находиться здесь, – пронзительным голосом крикнул маленький француз супругу императрицы, увидев, как тот подошел к постели Елизаветы, – здесь прежде всего необходим покой, я вынужден настаивать на том, чтобы меня оставили наедине с Их величеством.
– Этому не бывать, – с серьезным, торжественным достоинством ответил Разумовский, – я вообще удивляюсь, что вы тут, господин Лесток.
– Разве я не лейб-медик Их величества? – выпалил в ответ Лесток.
– Я подозреваю, что во дворце великой княжны, откуда вы как раз и явились, вы гораздо нужнее, там ваше мастерство сумеют оценить лучше, чем здесь, где я отныне запрещаю вам его демонстрировать, – холодно проговорил Разумовский.
– Я не подчиняюсь ничьим приказам, кроме приказов самой царицы, – сквозь стиснутые от ярости зубы прошипел Лесток.
– Вы немедленно покинете это помещение, – настойчиво предложил супруг государыни.
– Нет, я этого не сделаю, – закричал Лесток.
– Ну, это мы еще посмотрим, – проговорил Разумовский, позвал караульного офицера и приказал ему вывести Лестока.
– Я только покоряюсь насилию, – бормотал лейб-медик, гневно вращая маленькими глазками, – но если императрица умрет, то ответственным за это я объявлю вас.
– Если императрица умрет, – в сердцах воскликнул Разумовский, мрачно нахмурив брови, – то ее убийцей будете вы, господин Лесток, и мы потребуем с вас за это отчета, уж можете быть в этом уверены.
Бледный от бешенства, трясясь всем телом, француз удалился. Вскоре после этого явились два других врача, которых Разумовский пригласил к ложу высокопоставленной женщины, и пустили в ход все свое искусство, чтобы вернуть ее к жизни.
– Она получила яд? – вполголоса спросил Разумовский.
– Нет, – ответил один из врачей, – но лекарства, которые были применены, отчасти неверно подобраны, отчасти недостаточны, в целом же это устаревшие знахарские приемы.
– Существует ли надежда, что она будет жить? – снова спросил Разумовский.
– Я ручаюсь, что она не умрет, – ответил второй врач.
Разумовский облегченно вздохнул. И в самом деле в течение следующей четверти часа Елизавета полностью пришла в себя. Она по-прежнему оставалась еще слишком слабой и ей трудно было говорить, однако она уже различала все предметы и людей, окружавших ее, и когда, отбросив в сторону всякий этикет, Разумовский с переполняющей сердце радостью ласково склонился над ней, она улыбнулась ему.
Вскоре она погрузилась в спокойный глубокий сон, и когда проснулась наутро, врачи объявили, что угроза миновала.
Графиня Шувалова, состоявшая на денежном содержании Франции, поспешила сообщить императрице о случае, произошедшем с Лестоком, в таких красках, которые должны были представить Разумовского в самом невыгодном свете. Между тем Елизавета спокойно выслушала свою фаворитку и потом с улыбкой сказала:
– Если Разумовский что-нибудь делает, то это наверняка правильно и полезно, он самый преданный человек, какого я знаю. Лесток же общается и дружит с моими врагами и бог его знает, что у него на уме, я считаю его способным на всякую пакость. Может быть, он собирался дать мне яд.
Тщетно старалась графиня расположить свою царственную подругу в пользу лейб-медика, он был и остался в немилости. Когда же, напротив, в спальные покои вошел Разумовский, она уже издалека протянула ему навстречу руки, которые он, опустившись перед ее постелью на колени, покрыл поцелуями.
– Я подверглась серьезной опасности, мой друг, – прошептала она, – дело уже шло к тому, что я покинула бы тебя навсегда, однако Господь был на этот раз ко мне милостив и поставил на страже подле меня твои верные глаза, тебе я обязана жизнью, я знаю. – Царица с ласковой преданностью посмотрела ему в глаза и маленькой ладонью погладила его по щеке. – Ты испугался за меня, Алексей? – спросила она. Сейчас, когда она уже была вне опасности, она радовалась той заботе и боли, которые проявил он.
– Да, Елизавета, – ответил супруг, – я переживал за тебя так же невыразимо, как сейчас радуюсь тому, что снова вижу тебя здоровой и веселой.
В то время как оба супруга в ничем не нарушаемом блаженстве обменивались словами и поцелуями, на балконе маленького дворца, в котором жил великий князь, стояла молодая, цветущая женщина, глаза которой лучились жаждой власти и честолюбием, и подставляла лихорадочно пылающие щеки остужающему дуновению свежего утреннего ветерка; она долго смотрела перед собой невидящим взором, затем вдруг оторвалась от мыслей, мучивших ее.
– Слишком рано, – пробормотала она, – слишком рано!
4
Кадетский театр
То пристрастие к искусству, которым простой человек в России обладает едва ли не в большей степени, чем, скажем, в Италии, казалось, персонифицировалось в крепостных сыновьях украинских крестьян Алексее и Кирилле Разумовских. Особенно первый из них в этом, как и в любом другом отношении, оказал на царицу Елизавету самое благотворное влияние. Что до сих пор упускала из виду высшая знать России, того достиг человек из народа – он заложил основы русской национальной литературы и русского театра. В лице Ломоносова, этого пользующегося покровительством протеже Разумовского, тогдашняя Россия обрела поэта, которым и по сей день можно по праву гордиться. Попечение о науках находилось главным образом в руках учрежденной в Петербурге царицей Екатериной Первой по образцовому плану Петра Великого Академии. Верная русскому национальному характеру, который своей склонностью к самопомощи и устремленной к вещам нужным и полезным в жизни смекалке имел так много схожего с характером североамериканским, она преследовала не только научные, но и сугубо практические цели. До тысяча семьсот сорок второго года ею было издано девять томов научных изысканий, в которых выделялись преимущественно естествоиспытатели и математики: Бернулли, Делиль и знаменитый Леонард Эйлер[92] из Базеля, а также российские историки Байер[93] и Мюллер.
