Ирвинг Стоун - Греческое сокровище
— Ну, пожалуйста, Эррикаки. Просто отошли его. С минуту помолчав, он с видимой неохотой уступил:
— Ладно. Раз ты просишь. Но веревка по нему плачет. Генри был неистощим в заботах о ней. Он почти не оставлял
ее одну, а уходя на раскопки, прислал посидеть Поликсену. Снаружи с каменным лицом ходил Яннакис. Вечером Генри буквально не спускал ее с рук и благополучно убаюкал. Она уже не плакала, но временами по ее телу еще пробегала дрожь.
— Время все стирает, милая, оно впитывает неприятные воспоминания, как губка морскую воду. И потом ты берешь и выбрасываешь эту губку—вместе с неприятными воспоминаниями.
— Это скоро пройдет. Мне хочется на раскопки. Я уже соскучилась.
А днем от Докоса, агента Генри в Чанаккале, прибыл посыльный. Мадам Виктория дала на имя Софьи телеграмму:
«Отец безнадежен. Приезжай немедленно».
И все ее неприятности сразу отступили. Она упала перед иконой и исступленно молилась, чтобы бог дал здоровья отцу. Яннакис разыскал Генри в глубоком раскопе, протянувшемся к акрополю. Софья быстро собрала нети. Через несколько минут явился Генри. Прочитав телеграмму, он взял в руки ее лицо и осторожно поцеловал ее, потом дал посыльному денег и отправил нанять экипаж. С ним же он передал телеграмму для Джорджа Бокера из американского консульства с просьбой забронировать каюту на первом же пароходе из Константинополя в Пирей.
— Мы доберемся за пять дней, — успокоил он ее, — а то и за четыре, если повезет. Отец—сильный человек. Мы скоро поможем ему.
— Нет, милый, проводи меня до Чанаккале и посади на константинопольский пароход. Тебе нельзя прекращать здесь работы, нам и без того в любую минуту могут помешать турки либо Фрэнк Калверт.
— Ты для меня важнее.
— Мне будет спокойнее, что у тебя все в порядке. Если ты не хочешь отпускать меня одну, может, я возьму с собой Поликсену?
Генри вопросительно взглянул на Яннакиса. Гордясь доверием, тот напыжился, словно получил медаль.
— Поли приглядит за госпожой Шлиман. И Афины увидит.
Спускаясь по сходням в Пирее, она увидела в толпе встречавших Спироса, тревожно искавшего ее глазами. И сразу поняла, что произошло худшее: обычно такой флегматичный, Спирос осунулся, побледнел, внутренне подобрался.
Она до боли сжала руки в кулаки. Спирос обнял ее за плечи.
— Что поделать, дорогая…
— Папа умер?
— Да, прошлой ночью.
— Так и не успела я попрощаться.
— Он знал, что ты едешь, и так хотел тебя дождаться. «Поцелуйте за меня Софью, — сказал он под конец, — скажите, что я ее любил».
Положив голову ему на плечо, она заплакала.
— Как же мы будем без папы? — шептала она. — Вся наша жизнь прошла с ним. А теперь не слышать его смеха и шуток, и кто нас успокоит, как он?
— Я тебя понимаю. Для нас это такое же потрясение, как если бы однажды утром Акрополь ушел под землю.
— Как мама?
— Плоха. С тобой ей будет полегче. Кажется, это твои вещи.
— А что это было, Спирос?
— Он угасал с каждым днем. Доктор говорит, рак желудка. В Афинах Софья отправила Поликсену на улицу Муз, а сама со Спиросом взяла экипаж до Колона. Прежде чем она успела позвонить, Мариго открыла дверь. Она сразу прошла к матери. Обнявшись, женщины долго и неутешно плакали. Андромахи в доме не было, после смерти Георгиоса ее к себе забрала Катинго.
Мадам Виктория отвела Софью в гостиную, где лежал Георгиос. Он был в своем лучшем костюме. Приподнятая на подушке голова смотрела закрытыми глазницами на восток. В изголовье и ногах горели свечи. Зажженная лампа светила душе, если та вернется домой.
Вся семья собралась в комнате. Софья с каждым поцеловалась. Все были в черном. Входили друзья, родственники. Пришел священник, надел епитрахиль, разжег ладан, сказал краткую проповедь. Сев в кружок около покойного, женщины плакали. Мужчины оставались в соседней комнате. Время от времени кто-нибудь из женщин начинал причитать, оплакивая добродетели Георгиоса Энгастроменоса.
Крепко сжав материну руку, Софья подавленно молчала. В комнату внесли гроб, положили в него Георгиоса, укрыли цветами. Погасили свечи, стало темно, потом зажгли «бессонный свет», он будет светить сорок дней. Родные оставались в комнате, тихо переговаривались, вспоминали доброту и кротость Георгиоса.
Наутро к выносу пришли два священника и дьякон. Четверо мужчин подняли гроб на плечи. Держа в руках свечи, впереди пошли священники, за ними, размахивая кадилом, шел дьякон. За гробом шли мадам Виктория и дети. Петляя по лабиринту улиц, процессия направилась к церкви. На всем их пути хозяйки затворяли окна, торговцы закрывали лавки.
В церкви гроб поставили головой к востоку, по обе стороны от него сели близкие. Служба продолжалась около часу, потом священник попросил отдать «последнее целование». Софья приложилась к иконе на груди отца. Стулья отнесли к двери. Друзья и родственники подходили сказать слова утешения.
Гроб перенесли на похоронные дроги. Провожавшие пешком прошли весь скорбный путь до главного афинского кладбища. Для Софьи это было почти прощание с жизнью, поскольку со смертью отца что-то умерло в ней самой, ушла ее юность, невинность. Гроб опустили в могилу, священник крест-накрест кинул вниз первую землю, плеснул маслом из лампады, бросил щепотку угля и ладана. Софья и близкие бросили по пригоршне мокрой земли. Могилу засыпали, над землей вырос холмик. Над свежей могилой вкусили сладкого хлеба, стараясь не обронить ни единой крошки, выпили вина. Родственники принесли на кладбище много всякой снеди: Георгиос останется на земле еще сорок дней, и получившая благословение еда поможет ему в ожидании небесных радостей. С кладбища уходили с тяжелой душой.
Софья поехала с Катинго за Андромахой.
— У меня на сердце словно свинец лежит. Но Андромаха не должна ничего почувствовать. Она все равно не поймет, только расстроится.
С утра Софья и Поликсена занимались Андромахой. Девочка была бедовая, забавная. Днем Софья уезжала к матери. Генри она писала каждый день, делясь грустными новостями: сама она не находит себе места, мать целыми днями плачет. Мадам Виктория не могла привыкнуть к мысли о вечной разлуке с мужем. На третий и девятый день были поминки, ели кутью, как бы участвуя в трапезе покойного. Софья знала, что все это языческие обряды: они пришли из древней Греции и христианство приспособило их к себе. И как в тот раз вблизи Олимпа, холодком обожгла мысль, что она живет двумя жизнями, между которыми пролегли тысячелетия.
Ночью никак не наступало утро, днем был бесконечно далек вечер. Опять ее сердце разрывалось надвое: и своих жалко, и Генри одному трудно. А ей так хотелось к нему, так тянуло в Троаду, к их хлопотливому, словно улей, холму! Сколько им придется быть в разлуке?
От Генри пришло письмо, разом решившее ее проблемы.
«Троя, 14 мая 1873 года.
Моя горячо любимая жена, да утешит тебя мысль, что все мы рано или поздно уходим той дорогой, которой отправился твой достойный родитель. Утешься ради нашей дочурки, которой ты так нужна. Утешься, ибо никакие слезы уже не вернут твоего отца. И еще тем утешься, что он отошел с миром, как достойный христианин, отрешившийся от здешней суеты, от огорчений и забот ради другой жизни, где он вкусит истинною счастья.
Но если твое горе неизбывно, то садись на пароход и приезжай ко мне, и я сделаю все, что в моих силах, чтобы облегчить твое сердце и вернуть свет твоим прекрасным глазам».
Она отвезла Андромаху к Катинго, с Поликсеной собрала вещи, и Спирос проводил их в Пирей.
5Генри встречал ее в Чанаккале. К Калвертам не пошли. Вообще в этот приезд у Генри были одни неприятности. Фрэнк прослышал, что они нашли Скейские ворота и дворец Приама, и категорически запретил копать на его земле. Малоутешительным был и визит к новому губернатору Ибрагиму-паше: закон, контролирующий все археологические находки на территории Турции, был наконец оформлен и ждал только подписи султана или министра народного просвещения.
Когда она вошла в их каменный дом, на минуту ее охватил страх, что воспоминание о Фотидисе может вернуться И мучить ее. Но смерть отца отбила память на такие вещи- Да и времени не было на переживания: Генри сразу потащил ее в рабочую комнату показывать находки из дворца Приама—ритуальные фигурки из слоновой кости, оружие. Здесь же были поразительной красоты вазы, ничего подобного они еще не находили за все три года раскопок.
Софье особенно понравилась посвященная Афине коричневая ваза с совиной головой и ожерельем на горловине. Одну вазу Генри окрестил «вазой в очках». Был еще сосудик в форме кариатиды с тяжелой косой, спадавшей до лодыжек. Последней он показал ей вазу с длинной надписью под горлышком.
— Наконец-то, Генри! Здесь есть что расшифровывать. Вдруг это троянская надпись? Вдруг ты открыл троянский язык?
