Камиль Лемонье - Конец буржуа
— Потрогай мои глаза, боров ты этакий, — сказал Ренье, когда объект их забавы скрылся из виду, — и если твои пальцы еще не совсем одеревенели, они ощутят на них нечто диковинное: слезы. Этот человек поверг меня в трепет, я почувствовал какой-то священный ужас, ужас древних таинств. Помнишь нашу встречу с нищим в лесу? Она меня растрогала, но этот человек трогает меня гораздо больше. Библейский цикл, который охватывает и всех нас, сейчас замыкается с приходом этого Рассанфосса, исторгнутого из недр геенны. В лице нищего нам явился Голод, вечный скиталец без роду и племени, который входит в город через одни ворота и выходит через другие. Живот его так же пуст, как пусты внутри те кости, которые он гложет; воду он пьет из ручья, ест откопанные в помойных ямах отбросы. А этот каторжник, прикованный к шахте, олицетворяет неумолимый закон, роковую неизбежность труда, этого близнеца голода, того самого труда, который делает одного человека рабом другого. А мы с тобой — воплощение хлынувшего через край и направленного во зло людям богатства, а также и всех остальных пороков, вместе взятых: чревоугодия, похотливости, праздности, скупости, жестокости.
Но все это, конечно, не доходит до твоего толстокорого мозга… Это годится для меня, у которого не все дома, для полоумного Рассанфосса, как они меня все зовут! Выполняй же свое назначение, жри, набивай себе брюхо и жди конца, который уже не за горами. Разве для того, чтобы насытить твою утробу, не умирают сейчас с голоду тысячи несчастных? Разве рядом с этой трупной ямой, которая носит название «Горемычной», сам ты не такая же трупная яма, такая же ненасытная, как она?
По дороге им повстречалась партия рабочих. Это была ночная смена, которая пришла на место тех, кто работал днем. Но в ту минуту, когда надо было выходить из подъемной бадьи, Антонен упал в обморок: его стало мутить, ноги его беспомощно повисли. Двоим рабочим пришлось взять его под мышки и тащить так до самой станции.
Наконец они сели в поезд и уехали. На одной из маленьких станций, куда они прибыли уже поздно, Ренье, который подошел к окну, чтобы выкинуть окурок, вдруг увидел, как из вагона осторожно вышла женщина маленького роста; лицо ее было закрыто вуалью. Навстречу ей быстрыми шагами шел рослый мужчина, в котором он узнал Депюжоля. Раздался свисток, и поезд тронулся. Ренье растолкал растянувшегося на подушках Антонена.
— Знаешь, кого сейчас подцепил этот певец? Нашу любезную кузину Сириль… Да, только этого еще недоставало, дальше идти уже некуда… Сейчас они будут ворковать, лежа на влажной простынке где-нибудь в гостинице, а в это время наш бедный Провиньян твердо уверен, что она гостит у бабушки и чести его ничто не угрожает.
XXX
Пребывание Даниэль в пансионе окончилось.
Баронесса сразу же ощутила все мучительные последствия появления дочери в ее доме. Рядом с этой пышной девятнадцатилетней красотой, рядом с этой весенней свежестью она почувствовала себя увядшей, поблекшей. Постоянно тлевшая в ее душе ревность разгорелась теперь ярким пламенем. Эдокс понял, что за ним следят. Даниэль же, для которой Сара была не любящей матерью, а строгой тюремщицей, всей душой ненавидела ее и наслаждалась этой ненавистью. Девушка, разумеется, в первые же дни заметила, что ей не доверяют, что за каждым ее шагом следят. Когда она вернулась домой, все ее молодые, бурные чувства, скованные заточением и тишиной, рвались на волю, кровь в ней кипела; она радовалась тому, что годы ее изгнания, годы, за которые она успела вырасти и созреть, теперь уже позади, что теперь она наконец сможет расправить крылья. Сквозь пока еще смутные девические мечты в ней пробуждались тревожные, пылкие желания, ее одолевало любопытство, назойливое, может быть даже чуть извращенное.
Сара пришла в ужас от ее самостоятельности. С первых же недель между ними начались споры, из которых дочь неизменно выходила победительницей. Во время этих споров Даниэль всегда удавалось вставить какие-то слова упрека и доказать матери, что та никогда по-настоящему ее не любила. В эти минуты в ее жестоких стеклянных глазах, в холодном блеске ее расцветшей красоты Сара увидела себя такой, какой она была когда-то и какой ее знал ее первый муж, знаменитый Орлан-дер, завоевавший себе на бирже титул барона. Сара увидела, что теперь, в дни, когда для нее самой наступила осень, у нее одно только средство избавиться от дочери-соперницы, совершенно затмевающей ее молодостью и свежестью, — выдать ее замуж.
Дом их огласился звуками музыки, они стали давать балы, приглашать молодежь, устраивать танцы, игры. Целая свита молоденьких легкомысленных девушек окружила эту утопавшую в золоте принцессу, которой, разумеется, захотелось власти.
Таким образом, выйдя из пансиона, Даниэль сразу очутилась в атмосфере той жизни, для которой она была как бы предназначена своим богатством. Она тут же окунулась в тот самый водоворот светских развлечений, о котором мечтала еще маленькой девочкой, скучая в стенах пансиона. У нее появились своя лошадь, свой грум, свой экипаж, свои комнаты, своя горничная. Представлялись хорошие партии, но она всем отказывала: дело дошло до того, что Саре пришлось самой поощрять ухаживания молодого Мозенгейма, сына франкфуртского банкира, который казался ей самым серьезным из всех претендентов. В конце концов девушка устала от этой назойливости и небрежным пожатием своих ослепительных плеч дала понять матери, что она согласна.
С этой минуты Сара почувствовала себя спокойнее. К тому же она не раз имела случай убедиться, что Даниэль относится к своему отчиму равнодушно. Девушка всегда очень сдержанно отвечала на его приветствия; обращаясь к нему, никогда не забывала называть его «мосье», старалась не подавать ему руки, когда он протягивал ей свою. Эдокс вначале смеялся над этим, как над каким-то детским капризом: потом ему захотелось унизить ее гордость, и он стал обращаться с ней фамильярно и даже с оттенком пренебрежения. Однако на нее это не подействовало, — она отвечала на все самым холодным высокомерием. Этим она задела его самолюбие: он привык к легким победам. И теперь он пустился на хитрость — он решил сделать вид, что презирает ее, и заставить ее пожалеть о том, что она оттолкнула его от себя.
А еще недавно Даниэль, будучи воспитанницей пансиона, втайне увлекалась своим молодым отчимом; она видела его всего несколько раз, но этого было достаточно, чтобы плениться его красивым лицом и безукоризненными манерами. Увлечение это родилось в тишине дортуара, где она думала о нем ночами, лежа в своей задернутой белым пологом постели. Не кто иной, как он, его образ искушал там ее чувственность. Мысль о том, что этот красавец — муж ее собственной матери, не давала ей покоя. В ее отношениях с матерью было больше соблюдения условностей, нежели любви, а тут она просто возненавидела ее за то, что Эдокс достался ей. Если бы, напротив, она любила мать, вся ее ненависть пала бы на того, кто отнял у нее материнское сердце. Потом этот образ потускнел. На смену ему явились другие: она влюблялась то в учителя музыки, то в преподавателя естественной истории, то в кузена одной из своих подруг, который приезжал не раз в пансион. Все это были не более чем мимолетные переживания, на какое-то время запечатлевавшиеся в ее чувствительном сердце. И лишь ненависть к матери оставалась прежней. Даниэль сохранила ее и по возвращении домой, только дома прежняя влюбленность уступила место любопытству, направленному на того, кто когда-то был предметом ее мечтаний. Однако теперь, когда она увидела его в обыденной жизни, совсем близко, он показался ей лишенным того обаяния, которое окружало его, когда он был далек и недоступен. На лице девушки появилась презрительная усмешка, как будто она вдруг узрела своего былого кумира без того ореола тайны, который когда-то его окружал, разглядела все его ничтожество и окончательно в нем разочаровалась.
Эдокс вскоре заметил, что все его хитрости ни к чему не приводят. Сердце ее было неуязвимо, неприступно и оставалось теперь столь же равнодушным к холодности отчима, как прежде к его насмешливому презрению. Он почувствовал, что вообще ничего не значит в ее жизни и не оставит в ней никакого следа, как ничем не примечательный, случайный прохожий. Мысль о том, что она неприступна, приводила его в бешенство и в конце концов одержала верх над его последними колебаниями. Решив, что рано или поздно ему представится случай остаться наедине с Даниэль при таких обстоятельствах, когда он сумеет сломить ее упорство, овладеть ею силой и тем самым заставить ее признать его власть над ней, он стал терпеливо выжидать. Но он был зол на нее, а так как все высокие чувства были чужды его душе, то обида эта вскоре же перешла в настоящую страсть. Как истый донжуан, он почуял запах новой добычи и не мог пройти спокойно мимо этой никем еще не тронутой девушки, с которой он ежечасно сталкивался в домашней жизни и которая была для него гораздо более лакомым куском, чем все давно уже приевшиеся ему связи с замужними женщинами.
