Кальман Миксат - Странный брак
Бородатый студент-юрист, прислонившийся к воротам архиепископского дворца, с восхищением воскликнул:
— Чего же еще нужно графу, если такой красавицы ему мало?!
Мария Дёри была близка к обмороку, но этот непроизвольный и неожиданный комплимент возвратил ей силы. Проезжая по улицам, она чувствовала ненависть окружавших ее людей, и среди шиканья, шума, оскорбительного смеха, даже ругательств это восклицание было единственным, прозвучавшим сочувственно. И слова студента заслонили от нее общую ненависть, подобно тому как цветок, выкопанный кем-то из кучи мусора и положенный сверху, скрывает своей красотой всю ее неприглядность. Мария обрадовалась, сердце ее радостно забилось — ведь она как-никак была женщиной! Она улыбнулась и горделиво, словно пава, стала подниматься вверх по лестнице.
Толпа тем временем набросилась на экипаж и сорвала с дверец и сбруи серебряные гербы Бутлеров. Так народ вынес свой приговор по делу Бутлера. Кучер с козел со смехом взирал на расправу толпы.
Понемногу стали собираться и другие лица, вызванные в суд. Приехали на бричке и гайдук Гергей и тетка Симанчи; на повозке прибыли бойкая горничная Нина Биро и камердинер Йожеф Томани — те, что, войдя утром в комнату новобрачных, "видели их вместе". На третьей повозке подкатили жандармы Кажмари и Есенка, а на четвертой — адвокат барона Дёри — Пал Кальмар, поглощенный разговором со священником из Оласрёске.
Этих участников процесса народ не знал. Даже те, кто лучше других разбирался в деталях дела, только гадали, кем может быть тот или иной из прибывших. Так что пострадал один лишь поп Сучинка: в него бросили из толпы тухлым яйцом, которое, угодив ему в плечо, залило сутану.
— Будьте прокляты, сатанинские крысы! — угрожающе крикнул святой отец.
Немного погодя с другого конца улицы прибыли Бутлеры. Они явились прямо из деревни, так как у Яноша и в этих краях было имение.
Граф Парданьский въехал в Эгер с королевской помпой, чтобы ослепить горожан и произвести впечатление на духовенство, так, по крайней мере, рассчитывал Иштван Фаи. В голове поезда прогромыхали тяжелые телеги, нагруженные постельным бельем, ящиками со всякой посудой, огромными бидонами с топленым салом, с разными копчениями. В Эгере у Бутлера тоже был дворец, обычно пустовавший. В нем-то он теперь и остановился.
За четырьмя подводами, едва уместившись на двух телегах, следовали поварята, повара в белых одеждах и шапочках пирожком. Еще на двух телегах двигался графский оркестр — двенадцать цыган в ярко-красной одежде, расшитой серебряным гарусом. За ними следовали оседланные верховые лошади графа в сопровождении егерей и коноводов.
На этом цепь разрывалась, и только после большого интервала показался верховой в желтом шелковом доломане, оранжевых штанах и с медной трубой на боку. Это был герольд, сигнал которого означал, что все живое должно убраться с дороги, так как приближается важный господин. Затем проследовали на маленьких, но крепких лошадках два факельщика в длинных василькового цвета кафтанах, с ястребиными перьями на шапках и множеством факелов, притороченных к седлам. За ними двигались восемь копейщиков в медных шлемах, ярко сверкавших на солнце. Наконец на горячих танцующих конях белой масти прогарцевали двадцать четыре гусара в желтых сапожках и одинаковых зеленых ментиках, расшитых красным гарусом, — рослые, сильные молодцы, лица которых украшали длинные усы и сабельные шрамы. Еще недавно они участвовали в боях против Наполеона, только тогда их было гораздо больше: опекун графа Парданьского выставил две тысячи лихих гусар.
Над всей этой процессией плыло огромное облако пыли; так уж водилось в те времена — чем важнее господин, тем больше пыли; даже самый важный из господ глотал ее, точно амброзию, — видно, уж очень мила она была ему, потому что обходилась в копеечку.
Наконец в клубах пыли появился экипаж графа Бутлера, запряженный пятеркой вороных жеребцов цугом, на первых трех скакали в седлах ездовые. Рядом с каретой бежал взмокший от пота скороход, тощий парень в шафранового цвета куртке.
Следом за экипажем скакали еще двадцать четыре гусара, но уже в белых доломанах, на буланых конях с белой гривой. Лошадей нельзя было отличить одну от другой, словно они были от одной матки. При виде всего этого великолепия у человека дыхание захватывало от восхищения.
Только экипаж графа был без всяких украшений: простая подержанная бричка. Рядом с Фаи в ней ехал сам Бутлер, одетый в скромное будничное платье и в мягкой шляпе. Все его одеяние не стоило столько, сколько пуговицы на ментике одного гусара. Но именно в этом и заключалось искусство быть магнатом.
Рядом с бричкой на быстрой лошади скакал паж с двумя фляжками на шее: в одной было вино, в другой — родниковая вода. Эту фляжку частенько приходилось наполнять у колодцев и источников, а затем поспешно догонять кавалькаду; для этого и дали пажу самую резвую лошадь.
Подобный кортеж теперь уже редкость, особенно в этой местности. Выше в горах, где-нибудь в Нограде или Нитре, некоторые магнаты — Цобор, Иллеш Хази, Балашша — еще ездят так. А здесь — лишь в торжественных случаях, например при вступлении в должность нового губернатора или епископа, нет-нет да и блеснет роскошью какой-нибудь магнат.
Проехали еще два экипажа, запряженные четверкой лошадей; в одном из них рядом с управляющим имением в Хевеше сидел Жига Бернат, беседовавший с ним о том, насколько лучше было б иметь поменьше гусар, да побольше свидетелей. Замечание справедливое, потому что свидетели Бутлера умещались на одной повозке, так как было их всего двое: Бидонка и мадам Малипо. Судя по движению их губ и энергичной жестикуляции, они тоже о чем-то беседовали. Но поскольку мадам говорила только по-французски и по-немецки, а Видонка лшпь по-словацки и по-венгерски, для каждого из собеседников навсегда осталось тайной, что говорил другой.
Когда они подъезжали к городу, слева, из кукурузного поля, выскочил заяц и перебежал дорогу перед самым экипажем Бутлера, между гусарами на белых конях. И как только он посмел, бессовестный!
У Бутлера — а он был очень суеверный — даже мурашки по телу побежали.
— В нем сидит черт, дорогой дядюшка!
— Не бойся, — засмеялся Фаи. — Нет в нем никакого черта, могу тебя заверить. Черт не таков. Сам я, правда, его не видел, но есть у меня в Дебрецене друг и мой тезка, некий профессор Иштван Хатвани, так он уверяет, что однажды даже говорил с чертом. Он спросил у него: "Кто ты, мужчина или женщина? В каком виде ты появляешься перед людьми?" А тот и отвечает: "В таком, что тебе и в голову не придет". Ну, а мы испокон веков знаем, что заяц — дурная примета: выходит, что на самом деле он ничего плохого и не означает. Черт не дурак, он знает, что не в заячью шкуру ему надо рядиться, коли хочет нам навредить. Скорее он влезет в какого-нибудь каноника.
В это время они въехали в город и, едва повернули на улицу Хатвани, как люди, столпившиеся там, узнали Бутлера, и приветственные возгласы волной прокатились по толпе. От этих возгласов даже дворец архиепископа задрожал, так что все члены суда каноников сразу догадались: приехал Бутлер.
Некоторые из горожан приветственно махали шляпами, глазевшие из окон — платками; весь город словно опьянел от этого великолепия.
Граф снял шляпу и так, сидя в бричке с непокрытой головой, машинально кивал налево и направо. Вдруг кто-то кинул ему маленький букетик цветов. Цветы пролетели над головами и упали прямо в шляпу Яноша.
Бутлер взял его. В букетике были три красные искорки, связанные тоненькой прядью белокурых женских волос.
Янош обернулся и, посмотрев туда, откуда бросили букетик, воскликнул:
— Пирошка!
На одно мгновение перед ним мелькнуло знакомое милое лицо — те же глаза, та же улыбка, только в каком-то странном обрамлении: на перекрестке двух улиц, Хатванской и Немецкой, стояла стройная крестьянская девушка; ее голова была покрыта белым в горошек платком. Однако, прежде чем Бутлер успел разглядеть красавицу, ее волшебная головка вдруг спряталась в толпе.
Не может быть, — удивился Фаи. — Что ты говоришь?
— Она! Она! Одета крестьянкой, — воскликнул Янош, и лицо его сияло от счастья. — Готов поклясться, что это она!
— Тебе показалось!
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Экипаж остановился перед дворцом архиепископа; господин Сюч, адвокат, уже ожидал их.
— Сейчас начнется заседание, ваше сиятельство.
— Кто председательствует? — спросил Фаи.
— Аудитор.[45]
— А не архиепископ?
— У архиепископа болит нога. Какой-то прыщ вскочил, нога распухла, и он не может натянуть сапог.
— Вот он, черт, — вырвалось у Фаи, — на этот раз в виде прыща появился!
