Эдит Уортон - Эпоха невинности
— Но я буду у бабушки — по крайней мере пока, — сказала она, все же решив, что изменения в ее планах требуют хоть каких-нибудь объяснений.
— Где-нибудь, где мы сможем быть одни, — настаивал он.
Она рассмеялась слабым смехом, который привел его в раздражение.
— В Нью-Йорке? Но ведь здесь нет ни церквей… ни памятников…
— Уже есть — Музей искусств.[86] В парке, — объяснил он, так как она смотрела удивленно. — В полтретьего я буду у входа.
Ничего не ответив, она повернулась и быстро села в карету. Карета тут же тронулась. Оленская наклонилась к окну, и ему показалось, что она махнула ему рукой. Арчер смотрел ей вслед, и буря противоречивых чувств переполняла его. Ему казалось, что он только что говорил не с той женщиной, которую искренне и страстно любил, а с какой-то другой, поднадоевший роман с которой уже давно катился по накатанным рельсам, — так невыносимо для него было вновь ощутить себя пленником привычных для ловеласа слов и действий…
«Она придет!» — сказал он себе чуть ли не с отвращением.
Презрев «коллекцию Вульф»,[87] немыслимые полотна которой занимали одну из главных галерей странного здания с диковатым смешением чугуна и разноцветных изразцов, известного как Метрополитен-музей, они прошли по коридору в комнату, куда редко забредала нога посетителя, — там скучала в уединении коллекция античных древностей Чеснолы.
В этой обители уныния они были предоставлены сами себе и, сев на диван у радиатора, молча смотрели на шкафы из черного дерева, где за стеклом хранились спасенные из земли фрагменты Илиона.[88]
— Забавно, — сказала Оленская, — я никогда не была здесь прежде.
— Это и понятно. Но со временем, я думаю, это будет великий музей.
— Пожалуй, — согласилась она рассеянно.
Она встала и прошлась по комнате. Оставшись сидеть, Арчер наблюдал за перемещениями ее фигуры, девически легкой даже под тяжестью мехов. На ней была меховая шапочка, изящно украшенная пером цапли, из-под которой спускались на щеки возле ушей темные локоны колечками, похожие на завитки виноградной лозы. Как и при первой их встрече, он словно впитывал в себя каждую деталь ее внешности, которая принадлежала только ей и никому более. Он поднялся и подошел к шкафу, перед которым она стояла. На стеклянных полках были собраны обломки разных вещей, в которых с трудом можно было распознать предметы домашнего обихода, украшения и мелкие безделушки, сделанные из стекла, глины, потемневшей бронзы и других материалов, тронутых временем, а иногда почти разрушенных им.
Как это жестоко, — сказала она, — что когда-то все перестает иметь значение… вот эта мелочь, все эти предметы… они ведь были нужны каким-то давно забытым людям… а теперь мы должны догадываться об их предназначении, разглядывать их в лупу и писать на этикетках: «назначение неизвестно»…
— Да, но сейчас…
— Что — сейчас?
Она стояла перед ним в своей длинной котиковой шубе, спрятав руки в маленькую круглую муфту, с вуалью, полупрозрачной маской укрывшей ее лицо до кончика носа, и букетик подаренных им фиалок, который она приколола к груди, слегка колебался от ее прерывистого дыхания. Ему казалось совершенно невероятным, что эта изысканная гармония линий и красок когда-нибудь разрушится под влиянием этих отвратительных законов природы.
— Сейчас для меня что-нибудь значит лишь то, что касается вас, — сказал он.
Она задумчиво посмотрела на него и вернулась на диван. Он опустился рядом и ждал; шаги, отдающиеся гулким эхом где-то в отдалении, заставили его ощутить почти физически, как уходит время.
— Вы что-то хотели сказать мне? — нарушила она молчание, словно почувствовав то же, что и он.
— Сказать? — отозвался он. — Да. Я думаю, вы решили остаться в Нью-Йорке, потому что испугались.
— Испугалась?
— Что я последую за вами в Вашингтон.
Она опустила свой взгляд на муфту, и он увидел, что руки ее слегка дрожат.
— Это верно? — настаивал он.
— Что ж, да, — призналась она.
— Значит, это так. Вы это знали.
— Да. Знала.
— И что же?
— Но так все-таки будет лучше, правда? — Этот вопрос вырвался у нее вместе с тяжелым вздохом.
— Лучше?
— Но так мы меньше причиним горя другим. В конце концов, разве не этого вы всегда хотели?
— Быть рядом с вами — и бесконечно далеко от вас? Встречаться с вами вот так вот, тайком? Это совершенно не отвечает моим желаниям. Я уже говорил вам, чего я хочу.
Она колебалась:
— И вы все еще думаете, что это — хуже?
— В тысячу раз! — Он помолчал. — Легче было бы солгать, но я скажу правду: весь ужас в том, что я нахожу это отвратительным.
— О, и я тоже! — воскликнула она, вздохнув с облегчением.
Он вскочил на ноги и воскликнул с раздражением:
— Но ради всего святого — чем же тогда это лучше?
Она склонила голову, сжимая и разжимая руки, спрятанные в муфте. Шаги приблизились, и смотритель в обшитом галуном головном уборе тихо, точно кладбищенское привидение, продефилировал по комнате. Они дружно уставились в стоящий перед ними шкаф, и когда смотритель прошествовал в другой зал в направлении мумий и саркофагов, Арчер повторил:
— Чем же это лучше?
Вместо ответа она пробормотала:
— Я обещала бабушке остаться с ней, потому что мне казалось, что здесь я буду в большей безопасности.
— Опасность — это я?
Она уронила голову, не глядя на него.
— Вы хотите спастись от меня?
Он смотрел на ее неподвижный профиль и увидел, как слеза скатилась с ее ресниц и поползла по щеке — край вуали остановил ее.
— Я хочу спасти других от непоправимого зла. Давайте не будем вести себя так же, как все!
— Что значит — все? Я не претендую на то, чтобы быть особенным. У меня те же желания, что и у всех.
Она взглянула на него с ужасом, и щеки ее покрылись легким румянцем.
— То есть вы все-таки хотите… Вы готовы удовлетвориться тем, что я один раз стану вашей, а после этого вернусь домой?
Кровь бросилась ему в голову.
— Любимая! — проговорил он, не двигаясь с места. Ему казалось, что сердце выпрыгнуло у него из груди и он держит его в руках, как в переполненной чаше, и от малейшего движения оно выплеснется и погибнет.
Затем до него дошел смысл ее последних слов, и лицо его потемнело.
— Домой? Что значит — домой? — Домой к мужу.
— И вы полагаете, что я соглашусь на это?
Она подняла на него глаза, полные горя:
— Что же мне делать? Я не могу жить здесь и лгать людям, которые были так добры ко мне.
— Но ведь именно поэтому я предлагаю вам уехать со мной!
— И разрушить их жизни, когда они столько сделали, чтобы я могла начать заново свою!
Арчер вскочил на ноги и смотрел на нее в немом отчаянии. Было так просто сказать ей: «Да, будьте моей. Будьте моей хоть однажды». Он знал, что, если он скажет это, она подчинится ему и после этого он обретет власть над нею — власть, которая не позволит ей возвратиться к мужу.
Но что-то мешало этим словам сорваться с его губ — может быть, ее неистовая честность. Он не смел заманить ее в хорошо известную ему ловушку. «Если я сейчас принужу ее прийти ко мне, — подумал он, — это будет просто началом конца».
Однако, увидев тень ресниц на ее мокрой щеке, он вновь заколебался.
— В конце концов, — начал он снова, — у нас своя жизнь… Может быть, и нет смысла стремиться к невозможному… Вы настолько лишены предрассудков… и столько раз, по вашим словам, смотрели в лицо Горгоне… что я не понимаю, почему вы боитесь посмотреть правде в глаза, когда это касается нас… если только вы не считаете, что то, что происходит между нами, недостойно никакой жертвы.
Она тоже поднялась, нахмурившись и сжав губы.
— Что ж, считайте так, не буду спорить. Я должна идти. — Она посмотрела на часики, висящие на цепочке у нее на груди. — Мне пора.
Она повернулась, чтобы идти, и, потеряв самообладание, он поймал ее за запястье. В голове у него помутилось от мысли, что он сейчас потеряет ее.
— Я согласен: пусть будет один раз, — выдавил он.
Секунду или две они смотрели друг на друга с ненавистью, как враги.
— Так когда? — настаивал он. — Завтра?
Она помолчала, потом сказала:
— Послезавтра.
— Любимая! — вырвалось у него снова.
Она вырвала у него руку, но они продолжали смотреть друг другу в глаза, и при этих словах лицо ее, бледневшее все больше и больше, вдруг осветилось глубоким внутренним светом. Сердце Арчера забилось от священного трепета — ему показалось, что первый раз в жизни он видит перед собой живое воплощение любви.
— О, я опоздаю из-за вас. До свидания. Нет-нет, не надо дальше меня провожать! — воскликнула она, бросаясь к дверям комнаты, как будто бы испугалась этого сияния — отраженного в глазах Арчера. На пороге она обернулась и махнула ему рукой.
