Эдит Уортон - Эпоха невинности
Арчер был убежден, что не перемены в финансовом положении Оленской повлияли на ее решение. Он, впрочем, знал точную цифру содержания, назначенного ее мужем при их раздельном проживании, — без дополнительных бабушкиных вливаний его едва хватало на жизнь, во всяком случае в том смысле, который вкладывали в это понятие Минготты. Теперь же, когда Медора Мэнсон, которая жила с Эллен, разорилась, эти гроши разве что спасали от голода. И все же Арчер был совершенно уверен, что не эти соображения повлияли на решение Оленской остаться у бабушки.
Ее отличала небрежная щедрость и порывистая излишняя расточительность, свойственная людям, которые привыкли к большим деньгам, но абсолютно равнодушны к ним. Она могла спокойно обходиться без множества вещей, наличие которых ее родственники, к примеру миссис Лавел Минготт или миссис Уэлланд, считали непреложным условием «достойного существования». Их поражало и равнодушие Оленской к роскоши, в которой она знала толк. Кроме того, прошло уже несколько месяцев с тех пор, как ей было урезано содержание, и за это время она не предприняла ни малейшей попытки переубедить бабушку. Стало быть, если она и приняла это решение, то по совершенно другой причине.
Ему не нужно было долго искать эту причину. На пути с парома она сказала ему, что они должны расстаться; но сказала это, спрятав лицо у него на груди. Он знал, что за этими словами не было никакого просчитанного кокетства. Оба они — и он и она — пытались бороться с судьбой, в отчаянии цепляясь за решимость не обманывать тех людей, которые им доверяют.
Но с тех пор, как он привез ее в Нью-Йорк, прошло десять дней. По его молчанию, по тому, что он не пытался увидеть ее, она могла догадаться, что он обдумывает решительный шаг — шаг, после которого уже нет возврата. Может быть, она испугалась собственной слабости и решила, что в этих обстоятельствах лучше пойти на обычный для таких случаев компромисс?
Часом раньше, когда он звонил в дверь старой Кэтрин, ему была совершенно ясна вся его последующая жизнь. Он намеревался переговорить с О ленской наедине, а если это не удастся, как-нибудь узнать у бабушки, когда и каким поездом она возвращается в Вашингтон. Он присоединится к ней, и они поедут вдвоем в Вашингтон — или дальше, туда, куда она захочет. Его собственное воображение не исключало и Японию. Во всяком случае, она должна была понять: куда бы она ни отправилась, он будет рядом с ней. Мэй он оставит письмо, после чего будут сожжены все мосты.
Он воображал, что нервничает только от нетерпения поскорее совершить все это, — но первое, что он испытал, услышав о том, что все изменилось, было чувство облегчения. Однако теперь, идя пешком домой от миссис Минготт, он обдумывал будущее, и путь, что лежал перед ним теперь, стал вызывать у него все большую неприязнь. В нем не было ничего не известного Арчеру, но, когда он пускался по нему ранее, он был свободным человеком, который ни перед кем не отчитывается в своих поступках, и он мог с головой погрузиться в любовную игру, полную предосторожностей, увиливаний, маскировок и уступок, которых требовала эта принятая на себя роль. Вся эта процедура называлась «защита женской чести», и лучшие образцы литературы вместе с послеобеденными мужскими беседами давно просветили его насчет всего этого до мельчайших подробностей.
Но теперь его положение было иным — он был женат, и его роль приобретала другую окраску. Ему предстояло играть то, что он наблюдал когда-то со стороны со скрытым самодовольством — роль, которую разыгрывала миссис Торли Рашуорт перед любящим и доверчивым мужем. Она была полна лжи — улыбчивой, льстивой, осторожной, никогда не прекращающейся лжи. Ложь днем, ложь ночью, ложь в каждом касании и в каждом взгляде; ложь в ласке и ложь в ссорах; ложь в каждом слове и даже молчании…
В целом он считал, что эта роль была менее постыдной, когда ее играла женщина по отношению к своему мужу. По сложившемуся в веках стандарту женщина имела право быть менее правдивой, чем мужчина, — она была существом зависимым, порабощенным и, следовательно, владела искусством изворотливости. К тому же она всегда могла сослаться на настроение или нервы, что служило основанием для того, чтобы ее не судили слишком строго, — и даже в самом высоконравственном обществе предметом насмешек становился исключительно муж.
В узком кружке, где вращался Арчер, над обманутыми женами никто не смеялся, а к мужчинам, продолжавшим свои похождения и после женитьбы, относились с оттенком легкого неуважения. То, что извинительно до женитьбы, после нее становилось не вполне уместным.
Арчер всегда разделял этот взгляд и в глубине души презирал Леффертса. Но, полюбив Эллен Оленскую, он не считал, что уподобился Леффертсу — в первый раз в жизни Арчер оказался лицом к лицу с его величеством ЧАСТНЫМ СЛУЧАЕМ… Эллен Оленская не была обыкновенной женщиной, а Арчер не был обыкновенным мужчиной — стало быть, их ситуация не походила ни на какую другую, и они были неподсудны ни одному трибуналу, кроме суда собственной совести.
Все это прекрасно, подумал он, но через десять минут он будет у дверей собственного дома; там будет все честь по чести: привычная обстановка, Мэй, соблюдение всех традиций и правил, в которые он, как и все остальные, прежде свято верил…
На углу своей улицы он постоял в нерешительности; затем зашагал дальше, вниз по Пятой авеню.
Впереди, в зимней ночи, вырисовывались очертания большого неосвещенного дома. Идя к нему, Арчер подумал, как часто он видел его сияющим огнями, когда люди, сидевшие в теснившихся вокруг каретах, ожидали своей очереди подняться по огромной, застланной ковром лестнице под тентом. В этой мертвенно-темной сейчас оранжерее, тянувшейся вдоль улицы, он впервые поцеловал Мэй. А в этот огромный зал, освещенный мириадами свечей, она вошла тогда, как юная богиня Диана, высокая и словно излучающая серебристое сияние.
Теперь дом был темным, как могила, — лишь в подвале горел газовый фонарь, да в одной комнате наверху из-под ставни пробивался свет. Дойдя до угла, он увидел, что у дверей стоит карета миссис Мэнсон Минготт. Вот так находка для мистера Силлертона Джексона, если бы ему случилось быть поблизости! Арчер был поражен рассказом старой Кэтрин о том, как Оленская пыталась поддержать Регину Бофорт — праведный гнев Нью-Йорка по сравнению с этим был отвратительным ханжеством. Но он прекрасно знал, что в клубах и гостиных Нью-Йорка о визитах Оленской к Регине будут говорить нечто совершенно иное.
Он замедлил шаг и посмотрел на окно, где горел свет. Без сомнения, именно там находились обе женщины — а Бофорт, скорее всего, отправился искать утешения в какое-нибудь другое место. Ходили даже слухи, что он покинул Нью-Йорк с Фанни Ринг; впрочем, миссис Бофорт держалась так, что вряд ли это было правдой.
Насколько Арчер мог видеть Пятую авеню, он был почти совершенно один. Большинство знакомых в этот час были дома и переодевались к обеду; и он порадовался про себя, что выход Эллен, по всей вероятности, останется незамеченным. Как только эта мысль промелькнула в его мозгу, дверь отворилась, и она появилась на пороге. Позади нее мерцал огонек свечи, как будто кто-то освещал ей дорогу. Она повернулась, сказала этому кому-то несколько слов, и дверь закрылась. Она сбежала со ступенек.
— Эллен, — едва слышно проговорил он, когда она ступила на мостовую.
Она остановилась в легком испуге, и тут же он увидел двух приближающихся к ним франтов. Что-то очень знакомое показалось ему в покрое их пальто, в манере носить роскошные шелковые шарфы, повязанные поверх белых галстуков, — он подивился тому, куда это люди их круга могут отправляться в столь неурочное время. Потом он вспомнил, что Реджи Чиверсы, особняк которых был неподалеку, приглашали большую компанию друзей, чтобы отправиться на «Ромео и Джульетту», и эти двое, видимо, были из числа их гостей. Когда они поравнялись с фонарем, он узнал Лоуренса Леффертса и молодого Чиверса.
Трусливое желание, чтобы никто не видел Оленскую у дверей Бофортов, исчезло, как только он почувствовал тепло ее руки.
— Теперь я смогу видеть вас — мы будем вместе… — пробормотал он, едва осознавая, что он говорит.
— Бабушка вам сказала? — отозвалась она.
Глядя на нее, он увидел краем глаза, как Леффертс и Чиверс, дойдя до угла, из деликатности перешли на другую сторону Пятой авеню. Он и сам всегда поступал так из мужской солидарности, но теперь это молчаливое потворство вызвало у него тошноту. Неужели она полагает, что они смогут существовать подобным образом? А если нет, что она вообще думает обо всем этом?
— Я должен вас видеть — завтра. Где мы можем быть одни, — сказал он, и его голос показался грубоватым даже ему самому.
Поколебавшись, он пошла к карете.
— Но я буду у бабушки — по крайней мере пока, — сказала она, все же решив, что изменения в ее планах требуют хоть каких-нибудь объяснений.
