Эрих Ремарк - Триумфальная арка
— Я звонила в отель, тебя там не было. Вот я и позвонила в клинику.
— Что-нибудь случилось?
— Нет. Что могло случиться? Просто хотела узнать, как ты живешь.
Теперь ее голос звучал яснее. Равик достал сигарету и картонку со спичками. Прижав картонку локтем к столику, он оторвал спичку и зажег ее.
— В клинике всегда думаешь о несчастных случаях и болезнях, Жоан.
— Я не больна. Я в постели, но не больна.
— Понимаю.
Равик водил картонкой со спичками по белой клеенке стола и ждал, что последует дальше.
Жоан тоже ждала. Он слышал в трубке ее дыхание. Она хотела, чтобы разговор начал он. Это дало бы ей преимущество.
— Жоан, — сказал он. — Мне нельзя долго задерживаться у телефона. Я не закончил больному перевязку и должен быстро вернуться.
Она немного помолчала.
— Почему ты не даешь о себе знать? — наконец спросила она.
— Потому что у меня нет ни твоего телефона, ни адреса.
— Но я ведь сказала тебе все это.
— Ошибаешься, Жоан.
— Нет, — теперь она чувствовала себя уверенно. — Наверняка. Я отлично помню. А ты, как всегда, забыл.
— Пусть так, я забыл. Скажи еще раз. Я запишу. Она назвала ему адрес и номер телефона.
— Я уверена, что сказала тебе и то и другое. Уверена.
— Хорошо, Жоан. Я должен идти. Поужинаем сегодня вместе?
Она ответила не сразу.
— А почему бы тебе не зайти ко мне? — спросила она.
— Хорошо. Могу и зайти. Сегодня вечером. В восемь?
— А почему не сейчас?
— Сейчас мне некогда.
— А когда ты освободишься?
— Примерно через час.
— Вот и приходи.
Так, подумал Равик. Вечер у тебя занят.
— Почему мы не можем встретиться вечером? — спросил он.
— Равик, иной раз ты не понимаешь самых простых вещей. Мне хочется, чтобы ты пришел сейчас. Я не хочу ждать до вечера. Иначе зачем бы я стала звонить тебе днем в клинику?
— Хорошо. Закончу дела и приду.
Он задумчиво сложил бумажку с адресом и вернулся в палату.
Жоан жила в доме на углу улицы Паскаля, на верхнем этаже.
— Входи, — сказала она, открыв ему дверь. — Как хорошо, что ты пришел! Входи.
На ней был простой черный халат мужского покроя. Равику нравилось, что она никогда не носила броских платьев из шелка или пышного тюля. Она была бледнее, чем обычно, и немного взволнована.
— Входи! — повторила она. — Я ждала тебя. Должен же ты посмотреть, как я живу.
Жоан пошла вперед. Равик улыбнулся: в хитрости ей не откажешь. Хочет заранее пресечь все расспросы. Он смотрел на ее красивые прямые плечи, на волосы, блестевшие в ярком свете. Вдруг у него перехватило дыхание: на мгновение ему показалось, что он безумно ее любит.
Они пришли в большую, залитую солнцем комнату, напоминавшую студию художника. Из высокого широкого окна был виден парк, раскинувшийся между авеню Рафаэля и авеню Прудона. Справа открывался вид на Порт-де-ля-Мюэт, а дальше в золотистой дымке зеленел Булонский лес.
Комната была обставлена в полусовременном стиле. Большая тахта, обитая чересчур ярким синим бархатом, несколько кресел, более удобных с виду, чем на самом деле; слишком низкие столики, фикус, американская радиола. В углу стоял чемодан Жоан. В целом комната была довольно мила, но Равику она не понравилась. Он признавал одно из двух: либо безупречный вкус, либо полную безвкусицу. Половинчатость претила ему. А фикусов он вообще терпеть не мог.
Он заметил, что Жоан внимательно наблюдает за ним. У нее хватило смелости пригласить его, но она не знала, как он отнесется ко всему этому.
— У тебя хорошо, — сказал он. — Просторно и уютно.
Он открыл радиолу. Это был отличный аппарат с автоматической сменой пластинок. Они грудой лежали на столике, стоявшем рядом. Жоан взяла несколько штук и поставила их на диск.
— Ты знаешь, как она работает?
— Нет, — сказал он, хотя отлично это знал.
Она включила радиолу.
— Чудесная вещь. Не надо вставать и менять пластинки. Лежи, слушай и мечтай в сумерках…
Радиола и в самом деле работала великолепно. Равик знал, что она стоит, по крайней мере, двадцать тысяч франков. Комната наполнилась мягкой, словно плывущей музыкой — сентиментальные парижские песенки. «J'attendrai…».[19]
Жоан стояла, подавшись вперед, и слушала.
— Нравится? — спросила она.
Равик кивнул. Он смотрел не на радиолу, а на Жоан, на ее восхищенное лицо, словно растворившееся в музыке. Как легко она способна увлечься. Как любил он в ней эту легкость, которой сам был лишен. Кончилось… Кончилось, подумал он, и эта мысль не причинила ему боли. Словно покидаешь знойную Италию и возвращаешься на туманный север.
Жоан выпрямилась и улыбнулась.
— Пойдем… Ты еще не видел спальню.
— А мне непременно надо ее посмотреть?
Она испытующе взглянула на него.
— Ты не хочешь посмотреть? Почему?
— Действительно, почему? — сказал он. — Конечно, посмотрю.
Она погладила его по лицу и поцеловала, и он знал, зачем она это сделала.
— Пойдем, — сказала она и взяла его за руку.
Спальня была обставлена в чисто французском вкусе. Большая кровать в стиле Людовика XVI — явная подделка под старину; туалетный столик в том же духе, своими очертаниями он напоминал человеческую почку; зеркало под барокко; современный обюссонский ковер; стулья и кресла, словно взятые из стандартного голливудского фильма. Тут же стоял очень красивый расписной флорентийский ларь шестнадцатого века. Он явно не гармонировал со всем остальным и казался принцем крови, попавшим в общество разбогатевших мещан. Ларь был задвинут в угол. На его расписной крышке лежали шляпка с фиалками и пара серебряных туфель.
Постель была неприбрана. Казалось, она еще сохраняла тепло Жоан. На туалетном столике стояли флаконы с духами. Один из стенных шкафов был открыт. В нем висели платья. Ее гардероб заметно пополнился. Жоан не отпускала руки Равика. Она прильнула к нему.
— Нравится тебе у меня?
— Нравится. Все это очень подходит тебе. Она кивнула. Ни о чем больше не думая, он привлек ее к себе. Она не сопротивлялась. Они стояли, тесно прижавшись друг к другу. Лицо Жоан было спокойным, на нем не осталось и тени легкого волнения, которое он заметил вначале. Уверенное и ясное, оно светилось тайным удовлетворением и каким-то едва уловимым торжеством.
Странно, подумал он. Насколько прекрасной может оставаться женщина даже в подлости. Мало того что она отвела мне роль наемного танцора из второсортного дансинга, она еще с наивным бесстыдством показывает мне квартиру, обставленную любовником, и выглядит при этом как сама Ника Самофракийская.
— Жаль, что у тебя нет такой квартиры, — сказала она. — Тут чувствуешь себя совсем иначе. Это не то что жалкие гостиничные номера.
— Ты права, Жоан. Я с удовольствием все это осмотрел. А теперь я пойду…
— Ты уходишь? Не успел прийти и уже уходишь?
Он взял ее за руки.
— Да, ухожу. Навсегда. Ты живешь с другим. А я не делю с другими женщин, которых люблю. Она резко отстранилась.
— Что? Что ты говоришь? Я… Кто тебе это сказал?.. Какая гадость! — Она сверлила его взглядом. — Впрочем, нетрудно догадаться! Конечно, Морозов, этот…
— При чем тут Морозов! Мне ничего не надо было говорить. Все, что я здесь увидел, говорит само за себя.
Она побледнела, ее лицо вдруг перекосилось от бешенства. Она уже была уверена, что добилась своего, и никак не ожидала такого поворота.
— Понятно! Раз я живу в такой квартире и больше не служу в «Шехерезаде», значит, я стала содержанкой! Еще бы! Как же может быть иначе?!
— Я не сказал, что ты стала содержанкой.
— Не сказал, но дал это понять! Теперь мне все ясно! Сначала ты устроил меня в «Шехерезаду» — в эту мерзкую дыру, потом оставил одну, и, если я к кому-то обратилась за помощью, если кто-то позаботился обо мне, значит, я непременно стала содержанкой! Да и что может быть на уме у ночного швейцара, кроме грязных мыслишек? Этот жалкий холуй не способен понять, что женщина может сама по себе чего-то стоить, что она может работать и кое-чего добиться! И ты — именно ты — упрекаешь меня в этом! Как только тебе не стыдно!
Неожиданно Равик резко повернул ее, подхватил под локти и бросил на кровать.
— Вот! — сказал он. — И хватит болтать ерунду!
Она была так ошеломлена, что осталась лежать на кровати.
— Может быть, ты еще и побьешь меня? — сказала она немного спустя.
— Нет. Я только не хочу больше выслушивать весь этот вздор.
Она лежала не шевелясь. Бледное лицо, обескровленные губы, безжизненные стеклянные глаза. Раскрытая грудь. Обнаженная нога, свисающая с кровати.
— Я звоню тебе, — сказала она, — ни о чем дурном не думаю, радуюсь, хочу быть с тобой… и вдруг, пожалуйста!.. Такая гадость! Гадость! — с отвращением повторила она. — Я-то думала, ты другой!
