Йен Бэнкс - Бизнес
Стоя под тепловатым душем, я прислушивалась к завываниям ветра в вентиляционных трубах и сама чуть не завыла, когда поняла, что ветер достиг ураганной силы.
Я облачилась в туланский национальный костюм — красный жакет-ватник и такие же брюки. Полностью собравшись, я вспомнила, что собиралась одеться по-европейски. Но было поздно.
Мой багаж уже отправили в аэропорт, однако я тщательно обшарила всю комнату, чтобы ничего не забыть. Строго говоря, это лишь дань привычке: я всегда пакую чемоданы очень методично и ничего не забываю.
Обезьянка-нэцке. Она по-прежнему сидела на ночном столике.
Как я могла забыть о тебе? — поразилась я. И засунула ее в карман длинного стеганого жакета.
«Твин-Оттер», я бы сказала, приземлился с шиком. Хотя это выражение не вполне согласовывалось с обстоятельствами. Принц, кутаясь под порывами колючего ледяного ветра, взял в свои ладони мою руку в перчатке. От ветра у меня слезились глаза; я решила, что и с ним происходит то же самое — не может же быть, чтобы он так расчувствовался.
— Вы сюда вернетесь, Катрин? — спросил Сувиндер.
— Вернусь, — ответила я.
По небу неслись свинцовые тучи, разрезаемые горными пиками на длинные полосы. По склонам стелился белый покров. Пилоты выпроваживали немногочисленных побледневших пассажиров, помогали грузчикам и механикам. Провожающих набралось немного. Ветер сметал с гравия пыль и играл ею в воздухе над футбольным полем (оно же — аэродром).
Одно опоздание тянуло за собой вереницу других: рейс Силигури — Тун задержался из-за лопнувшей шины шасси. Воспользовавшись задержкой, я сходила в магазин за подарками, хотя погода становилась все хуже. Когда нам сообщили, что самолет наконец-то поднялся в воздух, я испытала облегчение, смешанное с ужасом. Мои внутренности отреагировали на оба этих чувства, отчего желудок пришел в полное замешательство.
— Обещаете?
— Обещаю.
— Катрин. Можно поцеловать вас в щеку?
— Сделайте одолжение.
Он поцеловал меня в щеку. Я его приобняла. Он кивнул и смутился. Лангтун Хемблу и Б. К. Бусанде отвели глаза и заулыбались. Выход из неловкой ситуации нашелся сам собой: я устремилась навстречу группке ребятишек в островерхих шапочках — они пришли меня проводить. Чтобы их поприветствовать, я опустилась на корточки. Дулсунг среди них не оказалось, зато Граумо, Покум и остальные пожали мне обе руки и погладили щеки своими липкими ладошками. Я попыталась выяснить, почему не пришла Дулсун, а они попытались мне ответить, изображая кручение и что-то вроде рукоделия.
Я раздала купленные подарки. Граумо получил два — по мере возможностей, я постаралась ему внушить, что один сверток предназначен для Дулсунг, но на его мордашке отразилось лишь удивление, смешанное с подозрительной радостью, — и мальчугана как ветром сдуло. Я подозвала Лангтуна, который приблизился с объемистым пакетом не слишком интересных, но полезных вещиц, таких как карандаши, старательные резинки, блокноты, карманные фонарики. Мы вместе раздали это детишкам, взяв с них слово поделиться с приятелями.
Когда последние подарки перешли в детские руки, прибежала запыхавшаяся, но сияющая Дулсунг. Она протянула мне маленькую поделку: цветок из проволоки и шелка. Я опять присела на корточки, чтобы наши лица оказались на одном уровне, приняла у нее подарок и тщательно закрепила проволочный стебелек на своем стеганом жакете.
Оглядевшись вокруг, я поискала глазами Граумо и компанию, но их уже и след простыл. Для Дулсунг у меня не осталось ровным счетом ничего. Я проверила, не завалялся ли какой-нибудь сувенир у меня в карманах. Рука наткнулась на что-то твердое. Обезьянка-нэцке. Это все, что у меня нашлось: маленькая печальная фигурка.
Я вытащила ее из кармана, на мгновение сжала в пальцах и протянула девочке. Дулсунг кивнула, а потом подставила обе ладошки. Она расцвела улыбкой и потянулась ко мне. Я все еще сидела на корточках; мы обнялись. Талисман, зажатый в правом кулачке, упирался мне в затылок.
Пришло время расставаться.
Я улетала так же, как прилетела: в одиночестве, с двумя пилотами. Когда земля осталась внизу (к ней неумолимо тяготел и мой желудок), я оглянулась, чтобы еще раз посмотреть на тех, кого покидала, но теперь, после разворота, за окном иллюминатора можно было увидеть лишь толщу мрачного облака да снежные вихри.
Перелет оказался просто чудовищным. Мы, конечно, добрались до места назначения, то есть до Силингури, но какой ценой! После такого рейса, когда смертельный страх и смертельная опасность не покидают тебя ни на минуту, остаться собой просто невозможно: когда (если) самолет совершит посадку, по трапу сойдет совершенно другой человек.
Я лишилась обезьянки-нэцке. Мыслимое ли дело? Ладно, не важно. В тот момент мне казалось, что иначе поступить нельзя. Да и теперь тоже. Ведь я могла просто-напросто забыть ее в спальне — тогда ее все равно не оказалось бы рядом во время полета. Человек суеверный, видимо, рассудил бы, что обезьянка хотела остаться в Тулане. Фрейдисты… ладно, не важно, что сказали бы фрейдисты. Люс как-то меня спросила: «Ты фрейдистка»? А я ответила: вовсе нет, я — ненавредистка.
В воздухе, мысленно прощаясь с жизнью, я поймала себя на том, что поглаживаю шелковый цветок, закрепленный в петличке. Рука чуть было не отдернулась сама собой, когда в голову стукнуло: эй, нашла себе четки, что ли? Я посмотрела на свою руку, как на посторонний предмет. А потом стала твердить: да нет же, это идет из детства. Это не от суеверия, а просто для спокойствия.
Не один ли черт? — подумалось мне.
Конечно, по-настоящему суеверный человек решил бы, что обезьянка знала о неминуемой гибели самолета в горах, но, даже перейдя к новому владельцу, помогла нам сесть на твердую землю.
Самолет рухнул в очередную воздушную яму, потом будто натолкнулся на незримую стену. Я обеими руками вцепилась в хлипкие подлокотники. Какое уж тут спокойствие, мать твою…
Дальше — на «Гольфстриме». От Силигури до Лидса — Брэдфорда: запросто, каких-то восемь часов лету; долетели бы и быстрее, если бы не сильный встречный ветер. Мне казалось, мы должны где-нибудь заправиться, но нет. В салоне, обшитом панелями теплого красного дерева, меня ждало большое, удобное кожаное кресло; туалетная комната сверкала позолотой и мрамором; в носовом отсеке работал в высшей степени профессиональный экипаж, а рядом со мной ненавязчиво хлопотала приветливая стюардесса, предлагая холодные и горячие закуски, а также всевозможные напитки, которые на земле сделали бы честь любому элитному ресторану; у меня под рукой были свежие газеты и журналы — включая женские, самые последние, а пульт дистанционного управления открывал доступ ко всем мыслимым и немыслимым телеканалам. Я внимательно ознакомилась с новостями. Да, кстати, за все время перелета нас ни разу не тряхнуло.
Я сменила туланский наряд на строгий деловой костюм с белой блузкой и надела туфли, в которых не стыдно было зимой войти в палату европейской больницы. Цветок, подарок Дулсунг, перекочевал во внутренний карман. Стоя перед огромным, ярко освещенным зеркалом над мраморной раковиной, я почувствовала, как во мне проснулась алчность, притуплённая муками перелета Тун — Силугури; она твердила: хочу такой же самолет! Я и не подозревала, что взрастила в себе такое ненасытное существо; заглянув ему в любопытные глаза, я только покачала головой: к чему эта ненужная расточительность, позорная кичливость. Однако стоило моей заднице — которой временами доводилось терпеть похлопывания, но ничего более — коснуться мягкого сиденья, как полусферы сознания благополучно примирились и мгновенно погрузились в сон.
Открыв глаза, уже над Северным морем, я посмотрела вниз, на нефтяные факелы и газовые вышки, а потом заметила, что спинка моего кресла предупредительно опущена, а ноги укутаны кашемировым пледом. До меня доносился приглушенный рев воздушного судна и разрезаемого им воздуха.
Я зевнула и поднялась с места, чтобы пройти мимо улыбающейся стюардессы — бросив ей на ходу «благодарю вас» — в туалетную комнату, где можно было расчесать волосы и спокойно подкраситься.
Как ни досадно, в аэропорту Лидса — Брэдфорда произошла небольшая заминка из-за нерасторопности таможенников, но потом шофер быстро домчал меня на арендованном «мерседесе» (с непростительно жестким задним сиденьем) до дверей больницы. На открытом воздухе было странно тяжело дышать. В Силигури я этого не заметила, но сейчас ощутила в полной мере.
Время было позднее. Как только мы вылетели из Силигури, я через Мэрион Крэстон сообщила врачам о своем скором прибытии, но никто не мог поручиться, что я застану дядю Фредди в живых. Когда я вошла в отделение интенсивной терапии, меня попросили отключить мобильный телефон. Мне дозволили взглянуть туда, где лежал дядя Фредди — сухонький, бледный до желтизны, перебинтованный, спрятанный за нагромождением аппаратуры, проводов и трубок, но тут же приказали тихо выйти, потому что он наконец-то заснул — впервые с момента поступления в больницу. Ему передали, что я уже в пути; возможно, после этого он и сумел уснуть. На меня разом нахлынули нежность, гордость и жалость.
