Поль Бурже - Трагическая идиллия. Космополитические нравы
Он прошел до двери, но вдруг повернулся и приблизился к ней. На этот раз она прочла в его глазах всю горячку, все безумие любви и желания. Ее охватил такой страх, что она не имела силы подняться. Подойдя к креслу, он схватил руками ее голову и страстно, яростно сжал ее. Он покрывал поцелуями ее волосы, ее лоб, ее глаза и искал губы со страстью, которая вернула энергию молодой женщине. С силой, удесятеренной негодованием, оттолкнула она его, выпрямилась и убежала в глубину комнаты, крича, как бы призывая на помощь человека, который имел право защищать ее:
— Пьер!.. Пьер!.. Пьер!..
Едва услыхав это имя, Оливье оперся обеими руками на кресло, как бы боясь упасть. И резко, не взглянув даже на Эли, которая стояла, прижавшись к стене, в изнеможении прижав руку к сердцу, не сказав ей ни слова, ни второго «прости», ни фразы раскаяния, он вышел из маленькой гостиной. Она слышала, как он удалился через большую гостиную, потом, как закрылась вторая дверь. Он ушел тревожными шагами человека, который чуть было не поддался преступному искушению и который сам бежит от ужасного соблазна.
Ничего не видя, прошел он мимо двух лакеев в передней, которым пришлось напомнить ему, чтобы он взял свою трость и пальто, потом пошел по аллее сада, не видя и ее. Возбуждение, которое бросило его к прежней любовнице, ставшей теперь любовницей его друга, разрешилось в эту минуту приступом страшных угрызений. Поцелуи, запечатленные на лице, которое он жаждал столько времени так тайно и жгуче, ощущение этих уст, лихорадочно бежавших от его губ, этого вожделенного тела, которое вырывалось с возмущением, с ужасом, — все это наполняло его душу такой бурей, что он чувствовал, как теряет разум.
Вдруг, собираясь раскрыть калитку в садовой решетке, он заметил, что кто-то ожидает его, сидя в карете, остановившейся на дороге. Этот человек навел на него такой же панический ужас, как если бы он увидел призрак лица, которого видел мертвым и опущенным в могилу. То был мститель, которого Эли призывала себе на помощь, сам Отфейль.
— Оливье! — сказал он просто.
И по его голосу, по его бледности, по глазам, в которых сказывалась страшная, раздирающая скорбь, его друг понял, что он знает все.
X. Клятва
Самые необыкновенные события оказываются всегда чрезвычайно простыми, точно так же, как самые неожиданные случаи являются всегда совершенно согласными с логикой. В громадном большинстве случаев достаточно маленького размышления, чтобы предотвратить первые и предугадать вторые. Но страсть обыкновенно бывает целиком поглощена собственным объектом. Она забывает, что вне ее существуют другие страсти, такие же стремительные, как она сама, такие же разнузданные, и что надо бы беречься их. Это поезд, который на всех парах мчится по рельсам и которому никакой сигнал не возвещает о приближении другого поезда, пущенного на тот же путь, но с противоположной стороны.
Увлеченный в течение этой роковой недели вихрем своего страдания, Оливье не обратил внимания на то, что рядом с ним жило существо, которое также беспокоилось и страдало. Всякой идее-фикс свойственны эгоизм и близорукость: он не заметил внутренней работы, которая происходила в душе его жены, не предугадал естественной возможности того, что Берта, доведенная своими подозрениями до отчаяния, обратится к другу, к доверенному товарищу мужа, к Отфейлю, и будет молить его о помощи! Но она сделала это, и их разговор имел непосредственный результат, который также легко было предвидеть: ревность молодой женщины одним ударом сорвала повязку с глаз ослепленного друга. В одно мгновение Пьер понял все.
Эта трагедия — а подобный разговор был действительно трагедией, и притом чреватой страшной катастрофой, — была вызвана последней безумной неосторожностью Оливье. Накануне своего свидания с госпожой де Карлсберг он обнаруживал признаки еще более лихорадочного возбуждения, чем обыкновенно, и все это не ускользнуло от взоров его жены. Почти всю ночь он проходил по своей комнате, каждые полчаса садясь, чтобы попробовать написать письмо, которое собирался послать Эли утром.
Берта, проснувшись и насторожившись, отлично слышала через тонкую перегородку в их номере, как он садился, вставал, снова садился, мял и разрывал бумагу, снова подымался, снова мял и раздирал другой лист. «Он пишет ей», — сказала она себе. О, как хотелось ей встать, открыть дверь, которая даже и на ключ не была заперта, войти в соседнюю комнату и узнать, действительно ли не обманывают ее беспрестанные тревоги этих восьми дней, действительно ли Оливье отыскал свою римскую любовницу, в самом ли деле эта женщина была причиной явного кризиса, который он переживал, наконец, была ли этой прежней любовницей баронесса Эли, которую она так надеялась встретить в одном из каннских салонов.
Но муж, незаметно для нее самой, умел устроить как-то так, что они все время были на прогулках и не сделали ни одного визита, даже не пообедали ни разу у кого-нибудь из знакомых. Она была достаточно умна, чтобы понять, что Оливье не желал ни посещать каннских гостиных, ни оставлять город. Почему? Малейший намек позволил бы Берте разрешить эту загадку, но у нее не было и намека. Но инстинкт жены с непреложной уверенностью подсказывал ей, что тут была загадка.
Путем размышлений и наблюдений она пришла к такому заключению: «Эта женщина здесь. Он сожалеет о ней и боится ее… Он сожалеет о ней — потому мы и остаемся, потому он и несчастен… Он боится ее — потому он и мешает мне показываться в свете». Сколько раз в течение этой недели она хотела крикнуть ему, что подобное положение слишком унижает ее, что он должен выбрать и жить либо для жены, либо для бывшей любовницы, что она хочет уехать, вернуться в Париж, быть дома, с родными!..
Но Отфейль постоянно был у них, втирался третьим лицом, этот Отфейль, который, без сомнения, знал всю истину. Она ненавидела его за то все больше и больше, по мере того как возрастали ее собственные муки от незнания. А когда она оставалась одна с Оливье, ее сковывала непреодолимая робость, стыд и страх сознаться, как она открыла имя баронессы Эли, рассказать про фотографию, которую она добыла низким шпионством.
Она боялась, как бы во время этого объяснения не вырвалось непоправимого слова. Неведомые стороны в характере мужа устрашали ее. Она очень часто слышала рассказы про супружества, разорванные навсегда с первого же года. Если в приступе гнева против нее он покинет ее и вернется к той, другой?
При этой мысли холод пробегал по жилам бедного ребенка… Она любила Оливье! Да даже и без любви, как могла она, такая уравновешенная, рассудительная, буржуазно-честная, примириться с мыслью о том, что ее брак закончится скандальным разводом?.. Даже в эту ночь, когда она прислушивалась к беспокойному бодрствованию мужа, она молчала, бедная, покинутая, снедаемая ревностью! При каждом новом звуке шагов в соседней комнате она молилась, прося силы не поддаться искушению, которое овладевало ею. Десять раз она заставляла себя прочесть утешительную молитву «Отче наш»… И каждый раз все ее существо возмущалось, когда она доходила до фразы: «яко же и мы оставляем должником нашим…»
— Простить этой женщине? Никогда, никогда! Я буду не в силах…
Ее нервы, и без того уже натянутые, окончательно возбудились благодаря одной почти незначительной детали, если только есть незначительные детали во время подобных кризисов. Около десяти часов утра муж вошел в ее комнату, одетый для прогулки. В руке он держал письмо, выглядывавшее между его перчаткой и шляпой. Берта не могла прочесть надпись на конверте, но она видела, что конверт без марки, и сказала мужу, с замиранием сердца ожидая, какой ответ даст он на ее простой вопрос:
— Вы ищете марки?.. Вы найдете их в моем бюваре, там, на столе…
— Марки не нужны, — отвечал Оливье. — Это городская записка. Я сам передам ее…
И он вышел, прибавив, что вернется к завтраку. Он и не подозревал, что, едва оставшись одна, жена его разразилась рыданиями. Теперь она была уверена, что письмо адресовано баронессе Эли. «Оливье идет туда…»— сказала она себе, и тоскливая ярость бессильной страсти разыгралась в ее душе. Потом, как все ревнивые женщины, она поддалась непреодолимому, дикому инстинкту доискаться вещественных улик, которые вовсе не успокаивают, не дают отрады. Ведь найти доказательство того, что наше подозрение справедливо, разве это значит меньше страдать от ревности, вызванной этим подозрением?
Она пошла в комнату мужа и там в корзине для бумаги увидела клочки по крайней мере двадцати листов, брошенных лихорадочной рукой молодого человека, — черновики писем, которые, она слышала, он мял и рвал ночью. С дрожью в руках, с горящими щеками, со сдавленным дыханием от того, что она осмеливалась делать, собрала она и стала соединять эти лоскутки. Таким путем она восстановила десятка два приступов к письму, безразличных для того, кто не обладал прозрением оскорбленной любви, но для нее имевших страшно, ужасно ясный смысл.
