Иннокентий Федоров-Омулевский - Шаг за шагом
-- Я не лягу,-- решительно ответил мальчик.
В эту минуту из спальни Лизаветы Михайловны послышался не то стон, не то невнятный говор. Ельников и вслед за ним Анюта поспешили туда. Светлов сел на диван и усадил с собой детей. Почти сейчас же после того пришла к ним Сашенька. Бледное и крайне встревоженное личико девочки не обнаруживало, однако, признака слез, хотя глаза и были немного красны.
-- Мамочка сильно больна,-- серьезно, как взрослая, объявила Сашенька учителю, здороваясь с ним,-- все про Иисуса Христа рассказывает и про вас. Мамочка вас очень любит,-- ласково прижалась она к нему.
У Светлова чуть-чуть шевельнулись брови.
-- Вот и не надо, значит, беспокоить мамочку,-- сказал он, задумчиво проводя рукой по шелковистым волосам девочки.-- Право, детки, я бы вам советовал лечь; ведь вы маме не поможете, а если она узнает, что вы не спите,-- это может еще больше расстроить ее.
-- Да мама не узнает,-- заметила Сашенька.-- Мамочка теперь никого не узнаёт,-- прибавила она с такой выразительной печалью в голосе, что у Александра Васильича, как говорится, сердце повернулось.
Калерия заплакала.
-- Слушайте-ка, Калерия Дементьевна,--взял ее за руку Светлов,-- как вы думаете? жалею я вашу маму?
-- Жалеете...-- проговорила та сквозь слезы.
-- Ну вот видите. Действительно, я ее жалею, и не меньше вашего, однако -- не плачу. Что бы было, если б мы все стали только плакать -- и вы, и я, и доктор, и Анюта, и Гриша вон с Сашенькой? У всех бы, наверно, голова разболелась от слез, так что слегли бы мы и сами, пожалуй,-- некому стало бы и за вашей мамой ходить. А мы лучше побережем себя для ее же пользы. Сегодня и без вас есть кому за ней присмотреть, а завтра -- вам, может быть, придется заменить нас,-- для этого-то вот я и советую уснуть теперь немного, подкрепиться. Не стану вас обманывать -- ваша мама больна серьезно; но посмотрите на меня: я спокоен; я знаю, что Анемподист Михайлыч хороший доктор и тоже любит вашу маму.
-- Я пойду спать,-- сказала Сашенька, вопросительно посматривая на Калерию.
-- И я,-- заметила та.
-- А завтра будем мамочке помогать. Бедная мамочка! Я бы только одним глазком теперь на нее взглянула... Можно? -- обратилась Сашенька к учителю.
-- Сходите, Сашенька, взгляните, только не беспокойте ее,-- сказал Александр Васильич.
Обе девочки тихонько прошли в спальню.
-- Ты у нас ночуешь? -- спросил Гриша у Светлова.
-- Да, Гриша, ночую.
-- А доктор?
-- И он также ночует.
-- Я лягу, только не буду раздеваться,-- заметил мальчик, подумав, и тоже проскользнул в спальню матери.
Минуты через две дети, все трое, вернулись в залу, объявили учителю, что "мама, кажется, спит", и дружески-трогательно простились с ним.
-- Давно бы так! -- мягко сказал Александр Васильич, провожая их до дверей, и видно было, как спокойно-ласковый тон его голоса ободрил детские лица.
Спустя полчаса, Светлов спросил у вошедшей за чем-то в залу горничной спят ли дети? -- и, получив в ответ: "Спят-с",-- попросил ее закрыть осторожно двери у девочек и в комнате Гриши. Предосторожность эта оказалась весьма кстати, впрочем, только на некоторое время. Едва успела горничная исполнить поручение Александра Васильича, как из спальни Лизаветы Михайловны явственно донеслись до него сперва тяжелые стоны больной, потом какой-то неопределенный шум, и вслед за тем он услышал ее раздирающий душу крик:
-- Пустите!.. Пустите меня к нему!!.
В дверях залы показалась Анюта с испуганным лицом.
-- Идите скорее!..-- встревоженно поманила она рукой брата и скрылась.
Светлов вскочил и быстро, почти без шума последовал за ней; но на пороге спальни он остановился, весь побледнев: то, что бросилось ему там в глаза, было слишком неожиданно. Лизавета Михайловна -- полураздетая, с разорванным воротом у рубашки, с полуобнаженной грудью и вообще в ужасном беспорядке одежды -- металась на постели, стараясь вырваться из рук Ельникова и кусая их. Цвет ее лица при этом изменялся с неимоверной быстротой; оно то горело ярким румянцем, то покрывалось зловещей синеватой бледностью, то вдруг багровело. Выражение его сменялось так же быстро, нежность, гнев, отчаяние, ярость -- чего только не отражалось на нем!-- и все носило печать невыразимой муки. Анюта стояла у изголовья, бледная как полотно, растерянная, не смея коснуться больной.
Услыхав легкий шорох шагов Светлова, Ельников быстро повернул голову к двери и глазами указал товарищу, чтоб тот подошел.
-- Пособи, пожалуйста,-- шепнул он ему,-- у тебя силы больше. Скажите, чтоб еще льду принесли,-- шепотом же обратился доктор к Анюте.
Девушка, как тень, ускользнула из спальни.
Александр Васильич только теперь заметил, что голова больной покрыта чем-то вроде пузыря, а густой косы ее -- как не бывало.
-- Ужасный жар: лед так и тает...-- как бы в раздумье проговорил Ельников.-- Держи же, брат! -- быстро шепнул он Светлову, когда больная сделала новое движение, чтоб освободиться,-- я уж из сил выбился...
Александр Васильич хотел осторожно взять Лизавету Михайловну за руку повыше локтя: но едва он успел прикоснуться к ней, как больная заметалась еще неистовее.
-- Пустите!.. Пустите же меня, говорят вам!!.-- закричала она, лихорадочно стуча зубами и судорожно подергиваясь.-- Низкий, неделикатный человек! Разве я раба вам?.. Пустите меня к нему! Он умер за меня... и я хочу умереть с ним за... за других... за всех... Слышите: я хочу!! -- Больная стала бить правой ногой в стенку кровати. как будто топала ею об пол.-- Ну, сжальтесь же! -- жалобно простонала она,-- не бейте меня! -- и как будто затихла. Но через минуту болезненная энергия опять вернулась к ней.-- Что же вы так смотрите на меня?.. Не узнали?..-- нервически засмеялась Лизавета Михайловна, откинув голову на подушку.-- А я все прежняя... Что-о?.. Что тако-е?..-- вдруг приподнялась она, силясь выпрямиться во весь рост.-- Что же "дети"?.. А-а-а!.. Ты лжешь, негодяй! -- крикнула охрипшим голосом больная,-- они будут честными людьми... Да! людьми, а не... не чиновниками, сосущими кровь народа!.. Откуда это я знаю?.. А вы думали, что я... ничего не знаю, ничего не смыслю?.. куколка?.. Ну да, я куколка, и вы меня купили... Зачем же вы не спросили, как заводится пружина у вашей куколки?.. Лю-бо-вница-а?.. Я... я-то любовница?!. Чья? Ну да! ну да!.. Вон он, любовник мой... видите?-- распят!.. Приходите на свадьбу... всем будет место на пире... и вино будет... красное-красное... Ха-ха-ха-ха-ха!..-- захохотала она таким неистовым хохотом, что у Светлова пошел мороз по голове.
Этот ужасный хохот разбудил детей Полураздетые, испуганные, они явились в спальню матери вслед за Анютой, принесшей лед.
-- Детки! -- обратился к ним убедительным полушепотом Александр Васильич,-- ради бога, если вы не можете спать, посидите у себя в комнате. Я приду за вами, как только позволит доктор. Анемподист Михайлыч не может с должным спокойствием исполнять своих обязанностей, когда ему мешают...
-- Я даже и вас, Анна Николаевна, попрошу удалиться,-- серьезно подтвердил Ельников, нарочно возвысив голос, чтоб слышали это дети.-- Займите их, успокойте, а сюда пришлите горничную,-- шепнул он незаметно девушке.
Дети молча и нехотя вышли вместе с Анютой.
Между тем больная продолжала все больше и больше метаться. Она то вдруг вскрикивала, как ужаленная, и выпрямлялась, то произносила сквозь стиснутые зубы глухие, несвязные речи, то молча кусала руки Светлову и Ельникову Силы ее быстро возрастали, и наконец припадок до того усилился, что пришлось потребовать из кухни на подмогу кухарку и кучера, не говоря уже о горничной. С Светлова лил градом пот; Ельников позеленел от усталости...
Около четырех часов утра, с помощью прислуги, доктору улалось влить в рот больной несколько капель собственноручно приготовленного им в аптеке лекарства. Через полчаса после его приема она впала в совершенное изнеможение и как будто успокоилась немного. Александр Васильич вышел ободрить детей и опять уговорил их лечь спать. Доктор нашел возможным отпустить прислугу, сказав горничной, чтоб она легла, не раздеваясь, в комнате барыни. Анюта, тоже не раздеваясь, расположилась у девочек. Светлов настоятельно требовал, чтоб Ельников уснул немного, а сам вызвался дежурить при больной. Анемподиста Михайлыча нелегко было уломать, но, наконец, он согласился "вздремнуть тут же, в кресле" -- у ее постели.
В исходе пятого Александр Васильич, добросовестно исполнявший свое дежурство, услыхал сперва стук подъехавшего экипажа у ворот, а потом шорох веревки, протянутой к колокольчику в кухне. Он разбудил горничную и выслал ее узнать, в чем дело, так как Прозоровы занимали весь дом и, следовательно, звонить могли исключительно к ним. Оказалось, что приехал Любимов. Он сидел где-то в гостях и, только что перед тем вернувшись домой, узнал, что за ним присылали. Евгений Петрович был значительно выпивши, и потому Светлов, вышедший к доктору на крыльцо, уговорил его не входить в комнаты, разбудил Ельникова и выслал к нему. Между докторами-товарищами произошел, хотя и короткий, но к концу довольно крупный разговор. Светлов слышал из передней, когда входил обратно Анемподист Михайлыч, как Любимов, спускаясь с крыльца, проговорил себе под нос:
