Уильям Коллинз - Тайный брак
Даже в этом ужасающем одиночестве возле смертного одра страдалицы в душе моей раздавался голос, убеждавший меня простить ей. Ее блуждающие глаза с каким-то упорством следили за моими малейшими движениями, ее бред изливался в каких-то неясных и глухих звуках, даже и в эту минуту я покорялся какому-то кроткому и мирному влиянию, укрепившему мое мужество в эту страшную ночь. Я сел у открытого окна и, прислушиваясь к шуму соседних улиц, мог судить о наступившей поздней поре. До меня долетали отголоски шагов и звуки то приближающихся, то удаляющихся голосов. Содержатели кабаков выпроваживали из них запоздалых гуляк. Наступила полночь.
И все эти звуки беспутного веселья или пьяной оргии заглушались голосом умирающей, она стала теперь говорить медленнее, явственнее, ужаснее.
— Я вижу его, вижу, — повторила она, устремляя взор в пространство и делая странные движения руками. — Я вижу его, но он далеко, он не может слышать наших тайн и не так, как мать моя, он ни в чем не подозревает нас. Не говорите мне о нем: все тело мое содрогается при этом. Для чего вы так смотрите на меня? От этого я лежу точно на раскаленных углях! Вы знаете, что я люблю вас, потому что я должна любить вас, потому что это выше моей воли. Вы такой человек, вы… Нет надобности заставлять меня говорить тише.., говорю вам, он не услышит нас… Но слушайте меня внимательно. Я хочу иметь свой экипаж… Надо сохранять тайну до тех пор, пока я не достигну своей цели. Говорят вам, у меня будет своя карета, и я поеду кататься в своей карете, а отец мой пойдет пешком хлопотать по своим делам. Какое мне дело, если моя карета забрызгает его грязью!.. Я забыла! Я так же забыла, как и вы забыли!.. Почему вы не возвратились вовремя из Франции, чтобы остановить все? Зачем вы допустили его женитьбу на мне? Я была для него приличной женою, он был для меня хорошим мужем, мужем, который будет ждать целый год!.. Ха-ха-ха! Только в школе муж ждет целый год!
Я ближе подошел к ней и снова заговорил с ней в надежде дать мыслям ее другое направление.
Не знаю, услышала ли она меня, только мысли ее приняли другой оборот, и в бреду своем она стала припоминать картины последних дней.
— Кровати! Все кровати! — восклицала она. — Везде кровати… Все люди, которые стонут, ворочаются, умирают!.. А эта кровать!.. Кровать, на которой он лежит, ужаснее всех! О, какое страшное изуродованное лицо! Как оно ужасно выделяется на белой подушке! И это его лицо! То лицо, на котором не было ни малейшего недостатка. Нет, никогда! Это невозможно!
Это лицо демона! Это чудовище, извергнутое адом! Посмотрите: вот на нем следы демонских когтей, клеймо ада! И все оно является передо мной, становится все шире и шире… У! Какое чудовищное! Вот оно стоит у всех кроватей… Оно жжет меня! Воды! Воды! Утопите меня в море!.. Глубже, глубже… Чтобы только не видеть этого насквозь прожигающего лица!
— Успокойтесь, Маргрета, успокойтесь… Выпейте немного… Это освежит вас.
Я подал ей стакан лимонада, приготовленного ей на ночь.
— Да, да! Успокоиться надо, правда ваша. Где Робер?.. Маньон?.. Тут нет его?.. Так мне надо открыть вам тайну. Слушайте, Сидни: когда вы будете возвращаться домой ночью, молите Бога, чтобы гремел гром, чтобы была сильная гроза и молния… Молитесь, чтобы громы небесные поразили меня и Робера. Вечер у тетушки будет только через две недели, а через две недели вы будете хотеть, чтобы мы оба умерли, так лучше же помолитесь заранее о том, о чем я вам говорю. Какие из нас выйдут красивые трупы! Положите побольше роз на мой гроб… Алых роз, если можно, вы знаете, алые розы напоминают злую женщину. Алая.., но что ж за беда! В свете все нагло носят этот цвет. Робер вам скажет, да и ваше семейство тоже скажет, сколько в свете таких же алых женщин, как и я! Когда женщина добродетельна, она носит этот цвет втайне, у себя дома, ну, а порок носит его открыто, на публике — вот и вся разница, по его словам. Алых роз! Алых роз! Бросайте их сотнями на мой гроб, пускай я задохнусь под ними!.. А потом закопайте меня глубоко-глубоко на той мрачной, тихой улице, перед подъездом у большого дома, где все стоит бледная и грозная фигура, похожая на Сидни, и все она там стоит и страшно смотрит… Я успокоюсь там, где растут алые розы… О, там спокойно… Там спокойно, где растут алые розы!
И последние слова она произнесла мерным, певучим голосом, как ироническое воспоминание арии, которую она обыкновенно играла нам по воскресеньям в Северной Вилле. Потом голос ее ослабел… Тихо и невнятно произносила она какие-то звуки. Этот легкий шепот после страшного возбуждения походил на переход из мрака к желанному свету во время бессонной ночи.
А ночь, эта страшная ночь, все тянулась да тянулась…
Различные отголоски с улицы внезапно прерывались молчанием, длившимся все больше и больше… Изредка слышался еще стук кареты или громкие и быстрые шаги запоздалых гуляк, возвращавшихся домой, наконец, только тяжелые шаги полисмена, обходящего свой округ, нарушали безмолвие и тишину первых часов утра.
А с постели раздавался все тот же непрекращающийся шепот, только голос становился тише, слабее… Бернар не возвращался… А отец умирающей, видно, никогда не придет… Письмо, призывающее его к смертному одру дочери, вероятно, не произвело на него никакого впечатления.
Но не было тут и того человека, для которого священ должен быть этот одр… И его нет! Его присутствие страшно, как чума, как кара небесная… Маньон! Где Маньон?
Я опять сел у окна, решившись ждать до конца, одиноко, машинально обратив взор на следившие за мной дико глаза, погруженный в тяжелые и торжественные размышления, внушаемые местом и временем, как вдруг мне показалось, что не стало видно лица Маргреты.
Я вздрогнул и осмотрелся.
Свеча, поставленная на другом конце комнаты, догорела до конца и едва мелькала, потухая. Я бросился, чтобы зажечь другую свечу, приготовленную на другом столе, но было уже поздно: свеча погасла, и комната погрузилась во мрак.
Пока я ощупью отыскивал спички, опять стал громче голос Маргреты:
— Невинна! Невинна!
Этот крик во мраке показался мне воплем.
— Я присягну, что я невинна! Мой отец, наверное, тоже присягнет. Невинная Маргрета! Увы! Какая это невинность!
Она повторила эти слова и опять твердила все одно и то же, так что я совсем растерялся. Я не понимал уже, что делаю. Вдруг мои протянутые руки сами остановились, и я не мог понять отчего. Случилась ли какая перемена в комнате? Мне показалось, будто пронесся ветер, будто дверь отворилась. Не двигается ли что-то по полу? Неужели Маргрета встала с постели? Нет: жалобный голос все еще раздавался на одинаковом расстоянии от меня.
Я пошел по направлению к окну, чтобы поискать спички на стоящем подле окна шкафе. Хотя ночь была очень темная, но около дома горели два газовых фонаря, и слабый луч света проникал в комнату.
У окна я оглянулся назад и мне показалось, будто какая-то тень промелькнула у постели.
— Прогоните его! — вскрикнула Маргрета самым пронзительным голосом. — Скорее! Скорее! Убейте его! Он прикасается ко мне, он щупает мне лицо, чтоб узнать, не умерла ли я!
Я бросился к ней и споткнулся о мебель.
Что-то промелькнуло между мной и кроватью, когда я подходил к ее изголовью.
Точно кто-то затворил дверь.
Потом наступила минута молчания, потом я протянул руку, и сейчас же нащупал столик, стоявший у постели, еще минута — и я нашел коробочку со спичками.
Пока я старался зажечь спичку, ее голос прошептал мне на ухо:
— Лицо! Раздавленное лицо! Прогоните его от меня! Скорее! Скорее! Удалите его!
Спичка загорелась. Зажегши свечу, я осмотрелся вокруг и в первый раз заметил в самом далеком углу другую стеклянную дверь, вероятно, выходившую во внутреннюю комнату. Когда я попробовал отворить дверь, то легко убедился, что она заперта изнутри и что за ней царствовал совершенный мрак.
Мрак и молчание… Но не было ли там кого-нибудь во мраке и молчании? Мое сомнение тотчас же превратилось в убеждение, и я содрогнулся при мысли, что тень, промелькнувшая между мной и кроватью, была именно тенью того человека, присутствия которого я страшился так же, как и появления злого духа в комнате, освещенной смертью.
Итак, он тайно ждал в этом доме, он подстерегал ее последние минуты, чтоб уловить случай и подслушать ее последние слова, чтоб осквернить место смерти своим дерзким присутствием.
Я стал у двери, решившись во что бы то ни стало оттолкнуть его, если б он осмелился подойти к кровати. Не знаю, сколько времени стоял я перед входом в его убежище, но вдруг тишина, воцарившаяся в комнате, привлекла мое внимание. Я обернулся к Маргрете — и в один миг все мои тревожные мысли исчезли при зрелище, поразившем мои глаза.
Она совершенно изменилась. Ее руки, бывшие до того в беспрерывном движении, лежали спокойно на одеяле, губы не дрожали, выражение лица было совсем не прежнее: следы лихорадки еще оставались на нем, но горячечный блеск исчез из ее глаз, они были полузакрыты, дыхание было тихим и медленным, хотя все еще тяжелым. Я пощупал у нее пульс: биение нормальное, рука теплая.
