Уильям Коллинз - Тайный брак
Она умирала.., умирала между чужими, в бреду горячки, и из всех людей, которых она знала на земле, присутствие только одного человека у ее смертного одра могло принести ей успокоение в последние минуты ее жизни и тихо, нежно приготовить ее к смерти — и это тот самый человек, которого она безжалостно обманула, опозорила, погубила его молодость, разбила все его надежды! Судьба так странно нас соединила для того только, чтобы так жестоко разлучить нас, и приготовила для нас еще ужаснейшее последнее соединение…
Что значили все мои обиды, как они ни были жестоки, что значили все мои страдания, как они ни были сокрушительны, — что все это значило перед смертью этой женщины, перед последней надеждой приготовить ее совесть предстать перед Всевышним Судьей? Оставалось еще одно средство для ума и милосердия человеческого: приготовить душу к раскаянию перед вечной разлукой с телом. В этих беспрерывных криках, призывающих меня на помощь, не слышится ли последняя забота страдающей души, вымаливающей у меня, как капли воды, прощение для утоления угрызений совести?
Письмо Бернара, выпавшее из рук моих, я поднял и запечатал в новый конверт, сделав надпись на имя брата и приписав только эти слова: «Иду усладить последние минуты». Мое намерение было твердо. Вопли ее предсмертных мук требовали моего присутствия. Пускай сердце мое разобьется, но я буду повиноваться голосу, призывающему меня к смертному одру.
Но прежде чем уйти, я написал письмо к ее отцу, приглашая и его к смертному одру дочери. Если его бесчувственная и жестокая натура не изменится, и он не раскается в своей преступной клятве, то вина за его отсутствие падет на него, а не на меня. Я не смел и представить себе, какой он даст мне ответ, и, вспоминая, что он писал к брату о намерении своем при всех родных обвинить дочь свою виновницей в смерти матери, я считал, что этот человек способен возложить на родную дочь позор своего жестокого обращения с несчастной женщиной.
После этого я поспешил прямо в дом, указанный мне Бернаром. В первый раз после моего несчастья я чувствовал в себе столько терпения, мужества и решимости, чтоб идти навстречу всем испытаниям. Ни одной мысли ни о самом себе, ни об опасности, грозившей мне в постскриптуме о Маньоне, не промелькнуло в голове моей. Я чувствовал только душевную ясность, как будто свыше ниспосланную мне.
Пробило одиннадцать часов, когда я подошел к ее дому. Неопрятная женщина с наглыми глазами отворила мне двери.
Взяв свечу у нее из рук, я увидел Бернара.
— Боюсь, что вы не можете уже помочь, но очень доволен, что вы пришли, — сказал он.
— Так нет надежды?
— По моему мнению, никакой. Тюрнер был здесь утром, не могу вам сказать, узнала ли она его, или нет, но его присутствие до того увеличило ее страдания, что я принужден был настоять на том, чтобы его не было здесь. Теперь никого нет в комнате. Хотите вы войти?
— Все ли еще произносит она мое имя в бреду?
— Да, и все так же беспрерывно.
— В таком случае я готов последовать вашему совету и подойти к ней.
— И будьте уверены, что я вполне понимаю, какую жертву вы приносите. После того, как я вам написал, она открыла мне в бреду…
Он колебался.
— .. Открыла мне гораздо больше, чем, может быть, вы желали бы, чтоб знал.., посторонний человек. Я скажу вам только одно, что тайны, раскрываемые невольно на смертном одре, священны для меня, как и для всякого доктора.
Он остановился, с чувством пожал мне руку, потом продолжал:
— Я уверен, что за все предстоящие вам в эту ночь страдания вы достаточно будете вознаграждены уверенностью, что усладили ее последние минуты, а подобное воспоминание все переживет.
Я был так глубоко тронут доказательствами дружеской симпатии, слышавшейся в его речах, что не был в состоянии отвечать ему словами, только когда доктор пригласил меня подняться за ним по лестнице, он мог прочитать на лице моем благодарность к нему.
Тихо вошли мы в комнату. В последний раз в этом мире я снова встретил Маргрету Шервин…
Я не видал ее с той роковой ночи, когда она стояла, как привидение, недалеко от места своего преступления… Один Бог знает, как мне было тяжело увидеть ее. Но еще тяжелее мне было видеть ее на смертном одре покинутой всеми, видеть, как она, повернувшись лицом к стене, в лихорадочном волнении, то закрывала себе лицо своими черными длинными волосами, то снова их отбрасывала, и мое имя беспрерывно повторялось ею в страшном бреду горячки.
— Сидни! Сидни! Сидни! Я все буду звать его до тех пор, пока он не придет… Сидни! Сидни! Вы только тогда заставите меня замолчать, когда убьете меня!.. Сидни! Где он?.. Где?.. Где?.. Где?..
— Вот он, — сказал доктор, взяв у меня свечу из рук и держа ее так, чтобы свет падал мне на лицо. — Посмотрите на нее, — шепнул он мне, — и заговорите с ней, когда она станет озираться вокруг.
Она все не оборачивалась, но ее голос, благозвучие которого заставляло, бывало, сердце мое биться от восторга и нестройные звуки которого теперь терзали меня, ее голос повторял одно и то же все быстрее и быстрее:
— Сидни! Сидни! Приведите его сюда! Приведите его ко мне!
— Вот он, — повторил громко Бернар. — Посмотрите на него.
Она быстро повернулась к нам, отбросив назад черные волосы, закрывавшие ей лицо. На одну минуту я принудил себя взглянуть на нее и увидел ее впалые щеки, ее горящие и налитые кровью глаза, иссохшие губы, страшные судорожные движения ее рук, метавшихся в пустом пространстве, но такое зрелище было невыносимо для меня, я отвернулся и закрыл лицо руками.
— Соберитесь с духом, — сказал мне доктор. — Теперь она успокоилась, заговорите с ней, пока она еще не бредит, назовите ее по имени.
— По имени! — Но в эту минуту мой язык не в силах произнести его.
— Скорее! Скорее! Попытайтесь, пока еще можно. Ум мой боролся с прошлыми воспоминаниями, и я заговорил с ней… Я говорил с прежней нежностью, даже ласковее — Бог тому свидетель.
— Маргрета! Маргрета! Вы хотели видеть меня, и я пришел.
Она замахала руками над своей головой, испуская пронзительный и продолжительный крик, который замирал в слабых стонах и ропоте, потом она опять отвернулась к стене и закрыла лицо волосами, как вуалью.
— Боюсь, чтоб она совсем не помешалась, — сказал доктор, — но попытайтесь еще раз.
— Маргрета, — сказал я. — Маргрета, разве вы забыли меня?
Она опять на меня взглянула, и ее налитые кровью, горящие глаза как будто прояснились и пальцы не с таким уже неистовством крутили волосы. Потом она стала смеяться тихим, идиотским, страшным смехом.
— Ах, да.., да… Я знаю, что он пришел, наконец… Он будет у меня делать все, что я хочу. — Дайте мне шляпу и шаль — все равно, какую-нибудь шаль, но траурная шаль приличнее, потому что мы пойдем с ним на похороны нашей свадьбы. Пойдем же, Сидни! Вернемся в церковь.., и выйдем оттуда необвенчанные… Вот зачем мне вас надо было видеть. Не станем заботиться друг о друге. Роберт Маньон ближе мне, чем вы, вот он, например, не стыдится меня потому только, что я дочь купца, он не станет уверять, что влюблен в меня.., чтобы потом жениться на мне наперекор желанию своей высокомерной фамилии. Ну что ж! Я скажу пастору, чтоб он читал вверх ногами обряд венчания.., а всякому известно, что от этого свадьба не в свадьбу…
Во время этих последних слов хозяйка пришла сказать Бернару, что кто-то спрашивает его внизу. Он удалился на минуту, но вскоре возвратился, чтобы сказать мне, что его зовут к опасно больному, требующему немедленной помощи.
— Посылали уже за доктором, который раньше лечил его, но он приглашен сегодня на консультацию.
Впрочем, если случится что-нибудь, то я всегда к вашим услугам. Вот адрес того дома, куда меня зовут, — он поспешно написал его, — пришлите за мной, если будет надобно. Во всяком случае, я возвращусь сюда как можно скорее… Видите ли, она кажется гораздо спокойнее, и если продлится ваше присутствие, то увеличится и ее спокойствие. Сиделка находится внизу, я пришлю ее к вам… Поддерживайте в комнате чистый воздух, пускай окна остаются открытыми. Не прикасайтесь только к ней — и вам нечего бояться заразы. Посмотрите, как ее глаза устремляются на вас. В первый раз я вижу, что она смотрит целые две минуты сряду на один и тот же предмет. Она как будто узнала вас. Если возможно, подождите моего возвращения… Я останусь там только на самое необходимое время.
Он поспешно ушел. Я обернулся к постели. Маргрета все смотрела на меня. Она все время не переставала шептать какие-то неясные слова, пока не пришла сиделка.
При первом брошенном мной взгляде на сиделку я почувствовал к ней антипатию. С некоторым затруднением я дал ей понять, что она может оставаться внизу и что я позову ее, когда понадобится. Наконец она поняла меня и медленно вышла из комнаты. Дверь затворилась за ней, и я остался один охранять последние минуты той женщины, которая навсегда сгубила мою жизнь.
