Симона Бовуар - Все люди смертны
На дне реторты остался темный осадок, и Бомпар насмешливо заметил:
— Осечка вышла.
— Это доказывает, что уголь содержал примеси, — отвечал я. — Нужно повторить.
— Мы сто раз повторяли, — возразил он.
— Но мы ни разу не обрабатывали по-настоящему чистый уголь.
Я перевернул реторту и высыпал пепел на стеклянную пластину. Может, это действительно остатки какого-то другого вещества? Или сам уголь обладает минеральной основой? Данных пока недостаточно. Я сказал:
— Надо бы провести эксперимент с алмазом.
Бомпар пожал плечами:
— А как сжечь алмаз?
В глубине лаборатории мирно гудел камин. За окном опускался вечер. Я подошел к застекленной двери. Первые звезды пронзили темную синеву, их еще можно было пересчитать; мириады их еще таились в сумеречном свете, но вот-вот они вспыхнут, а в глубине, за ними, несметное множество других, недоступных нашему слабому зрению; однако первыми зажигались одни и те же; за пять веков небесный свод не изменился, и пять долгих веков на мою голову лилось все то же холодное сияние. Я вернулся к столу, куда Бомпар поставил микроскоп. В гостиных уже любезничали первые завсегдатаи, женщины прихорашивались перед балом, в питейных заведениях раздавались взрывы смеха: для них начинавшийся вечер не был похож на другие. Я приложил глаз к окуляру, взглянул на темно-серый порошок и вдруг ощутил знакомый мне порыв ветра: голос великой бури; он врывался в тихую лабораторию, опрокидывал перегонные кубы, срывал крышу над моей головой, и жизнь моя била в небо как пламя, как крик; я чувствовал ее в моем сердце: оно горело, оно рвалось наружу; жизнь пульсировала в моих ладонях, мне хотелось бить, разрушать, душить, и руки мои вцепились в микроскоп; я отыскал глазами Бомпара:
— Пойдем отсюда.
— Вы хотите выйти из дому?
— Да. Пойдем со мной.
— Мне хочется спать.
— Ты слишком много спишь, — покачал я головой. — У тебя наметилось брюшко. Как грустно стареть!
— По мне, так лучше быть в моей шкуре, чем в вашей, — ответил он.
— Хорошо, что ты сумел смириться с неизбежным. Однако в юности ты был честолюбив.
— Я укрепляю душу тем, — усмехнулся он, — что мне никогда не быть таким несчастным, как вы.
Я накинул плащ и взял шляпу.
— Налей мне вина.
Испытывал ли я жажду? Я ощущал в моем теле мучительную потребность, которая не была ни голодом, ни жаждой, ни вожделением. Я взял из рук Бомпара бокал, мигом осушил и, поморщившись, поставил его на столик.
— Мне понятна твоя тяга к эксперименту, — сказал я. — Несомненно, если бы кто-то утверждал, что он бессмертен, я попытался бы сам удостовериться в этом. Но прошу тебя, перестань портить мое вино мышьяком.
— Да уж будь вы смертны, вы умерли бы уже сотню раз, — ответил он.
— Смирись с тем, что я не умру, — улыбнулся я; улыбки людей я освоил хорошо. — Впрочем, моя смерть была бы для тебя большой утратой: я твой лучший друг.
— Как и я ваш, — заметил он.
Я направился к особняку мадам де Монтессон. Почему мне хотелось вновь взглянуть на их лица? Я знал, что мне нечего от них ожидать. Но мне было невыносимо знать, что они живы под этим небом, а я один заперт в своей могиле.
Мадам де Монтессон сидела с рукоделием у камина, гости теснились возле ее кресла: ничто не изменилось. Марианна де Сенклер разносила кофе, Рише смотрел на нее с простодушным удовольствием; они смеялись и болтали; за прошедшие недели они не заметили моего отсутствия. Я с гневом подумал: ну так я заставлю их заметить мое появление.
Я подошел к Марианне де Сенклер; она невозмутимо подняла на меня глаза:
— Чашечку кофе?
— Спасибо. Не нуждаюсь в вашем снадобье.
— Как вам угодно.
Они смеялись, болтали. Им нравилось быть вместе, и им казалось, что они живы и счастливы; и не было средства разубедить их в этом. Я спросил:
— Вы обдумали наш прошлый разговор?
— Нет. — Она улыбнулась. — Я стараюсь по возможности не вспоминать о вас.
— Вижу, что вы упорствуете в своей ненависти ко мне.
— Я очень упряма.
— Но и я упрям не меньше вас, — ответил я. — Мне сообщили, что ваши собрания весьма интересны. На них выдвигаются самые передовые идеи, и лучшие умы нашего времени пренебрегают здешней старомодной гостиной и группируются вокруг вас…
— Простите, мне нужно разносить кофе.
— Ну так я пойду поболтать с мадам де Монтессон.
— Как вам угодно.
Я облокотился на спинку кресла хозяйки дома; она всегда была ко мне благосклонна: мои колкости забавляли ее. Пока мы перебирали последние придворные и городские сплетни, я перехватил взгляд Марианны де Сенклер; она тотчас отвела глаза, но, хоть она и старалась казаться равнодушной, я знал, что ей не по себе. Я не был на нее сердит, хотя она и ненавидела меня: ведь эта их ненависть или любовь относилась не ко мне, но к лицедею, который был мне безразличен. Беатриче когда-то сказала обо мне: не скупой и не щедрый, не храбрый и не боязливый, не злой и не добрый — я был лишен этих качеств. Я следил глазами за Марианной де Сенклер: она расхаживала по гостиной то туда, то сюда, и в ее небрежной и благородной манере держать себя что-то меня привлекало. Легкая накидка не могла скрыть густой гривы светло-каштановых волос, голубые глаза сияли на разгоряченном лице; нет, я не желал ей зла. Но мне было любопытно узнать, что сделается с ее спокойным достоинством в трудную минуту.
— А сегодня у вас не много народу, — заметил я.
Мадам де Монтессон подняла голову и обвела быстрым взглядом гостиную:
— Из-за ненастной погоды.
— Мне кажется, люди теряют интерес к светской беседе, их будоражат разговоры о политике…
— В моем доме никогда не будет разговоров о политике, — властно сказала она.
— Вы правы, гостиная — это не клуб. Похоже, субботы мадемуазель де Сенклер превращаются в общественные собрания…
— Какие субботы? О чем вы? — воскликнула мадам де Монтессон.
— Разве вы не знаете?
Она меня пробуравила своими маленькими глазками:
— Вам прекрасно известно, что я ни о чем подобном не знаю. Марианна принимает по субботам? С каких это пор?
— Вот уже полгода как у нее проходят блестящие собрания, участники которых хотят разрушить старое общество и построить новое.
— Ах, маленькая скрытница! — сказала она с быстрой усмешкой. — Разрушить старое общество и построить новое, это, должно быть, увлекательно!
Она вновь склонилась над рукоделием, и я отошел от ее кресла. Коротышка Рише, который оживленно разговаривал с Марианной де Сенклер, подошел ко мне.
— Вы поступили низко! — выпалил он.
Я улыбнулся. Он был большерот, с глазами навыкате, и, несмотря на искренность его гнева, попытки сохранить достоинство лишь подчеркивали нелепость его облика. Он мог вызвать только усмешку.
— Вы мне за это ответите, — добавил он.
Я продолжал улыбаться. Он старался задеть меня за живое. Он не знал, что мне не нужно ни защищать чести, ни утолять гнев. К тому же ничто не мешало мне дать ему пощечину, ударить его, свалить с ног. Я не зависел ни от одной из их условностей. Если бы они знали, до какой степени я от них свободен, они бы и впрямь меня стали бояться.
— Прекратите смеяться! — потребовал он.
Он был обескуражен: он не мог предположить, что его выпад обернется таким конфузом. Хоть он и собрался с духом, ему было не вынести моей улыбки.
— Вы так спешите умереть? — спросил я.
— Я спешу освободить мир от вашего присутствия, — выпалил он.
Он даже не отдавал себе отчета в том, что смерть, которой он бросает вызов, скоро падет на его голову; между тем довольно одного моего слова…
— Вы хотите, чтобы мы встретились в пять часов у заставы Пасси? Приведите двух секундантов.
Я добавил:
— Не думаю, что понадобится доктор: я не наношу ран, я убиваю наповал.
— В пять у заставы Пасси.
Он пересек гостиную, что-то сказал Марианне де Сенклер и устремился к выходу; на пороге он остановился, оглянулся на нее и наверняка подумал: возможно, я вижу ее в последний раз. Минутой раньше впереди у него было еще тридцать или сорок лет жизни, а теперь лишь глухая тьма. Он вышел, а я приблизился к Марианне де Сенклер.
— Вам интересна судьба Рише? — спросил ее я.
Она не знала, что отвечать. Ей хотелось испепелить меня гневом, но хотелось и знать, что я скажу.
— Мне интересны все мои друзья.
Тон был ледяным, но я видел, как подо льдом трепещет ее любопытство.
— Он сказал вам, что мы будем биться на дуэли?
— Нет.
— В моей жизни было одиннадцать дуэлей, и всякий раз я убивал моего противника.
Кровь кинулась ей в лицо. Она могла управлять своим прекрасным телом, могла следить за движениями своих глаз и губ, но не умела диктовать своему сердцу: с этим румянцем она казалась очень юной и уязвимой.
