Уильям Фолкнер - Сарторис
Мул все ходил и ходил по кругу, осторожно ступая узкими, как у оленя, ногами по скрипучей сердцевине; шея его, подобно куску резинового шланга, послушно изгибалась в хомуте, стертые, изъязвленные бока поднимались и опускались, уши безжизненно свисали, и, прикрыв бледными веками злобные глаза, он, казалось, дремал, усыпленный собственным монотонным движением. Какому-нибудь Гомеру хлопковых полей следовало бы сложить сагу про мула и его роль в жизни Юга. Именно он, больше чем какой-либо иной одушевленный или неодушевленный предмет, благодаря полному равнодушию к окружающей жизни, которая сокрушала сердца мужчин, и злобной, но терпеливой озабоченности сегодняшним днем сохранил неизменную верность этой земле, когда все остальное дрогнуло под натиском безжалостной колесницы обстоятельств; именно он вызволил поверженный Юг из-под железной пяты Реконструкции[68]] и снова преподал ему уроки гордости через смирение и мужество, через преодоление невзгод; именно он совершил почти невозможное в безнадежной борьбе с неизмеримо превосходящими силами благодаря одному только мстительному долготерпению. Ни на отца, ни на мать он не похож, сыновей и дочерей у него нет и никогда не будет, он мстителен и терпелив (всем известно, что он готов покорно и терпеливо работать на вас десять лет подряд ради удовольствия единожды лягнуть вас ногой); одинок, но не горд, самостоятелен, но не тщеславен, и голос его – это насмешка над самим собой. Отщепенец и пария, он не имеет ни друга, ни жены, ни наложницы, ни возлюбленной; обреченный на безбрачие, он неуязвим, и нет для него ни столпа, ни пещеры в пустыне; его не осаждают соблазны, не терзают сны и не утешают видения; вера, надежда и милосердие – не его удел. Мизантроп, он без всякой награды шесть дней в неделю работает на существо, которое он ненавидит, прикованный цепями к другому существу, которое он презирает, и проводит седьмой день, пиная ногами себе подобных и получая в свою очередь пинки от них. Не понятый даже погонщиком-негром, существом, чьи побуждения и умственная деятельность так разительно сходны с его собственными, он совершает чуждые своей природе поступки в чуждой для себя среде, и, наконец, все наследие этого кроткого существа вместе с его душой отбирают у него и на фабрике варят из них клей. Уродливый, неутомимый и упрямый, он недоступен уговорам, льстивым посулам и обещаниям; он выполняет свои однообразные скромные обязанности, не жалуясь и не получая в награду ничего, кроме побоев. Живого, его волокут по земле как предмет всеобщего презрения, умершему, ему не оказывают почестей, и вот, невоспетый и неоплаканный, он выбеливает свои оскверненные кости среди заржавленных жестянок, битой посуды и изношенных автомобильных шин на склонах пустынных холмов, не ведая о том, что плоть его возносится в голубизну небес в зобу у стервятников.
Когда они приближались, до них прежде всего доносился скрежет и завывание мельницы, а если ветер дул в их сторону – острый, тонкий, волнующий запах брожения и кипящей патоки. Баярд любил этот запах, и они подъезжали и ненадолго останавливались, и парень, закладывая сорго в дробилку, украдкой наблюдал за ними, пока они смотрели на терпеливого мула и на старика, склонившегося над бурлящим котлом. Иногда Баярд подходил к нему побеседовать, а Нарцисса оставалась в автомобиле, окутанная ароматами осеннего созревания и их неуловимой глубокою грустью, и тогда взгляд ее задумчиво останавливался на высоком, худощавом, трагически юном Баярде и сгорбленном от старости негре, и незаметно для мужа она обволакивала его безмятежно спокойными волнами своей привязанности.
Потом Баярд приходил и садился с ней рядом, и она касалась рукой его грубой одежды так легко, что он этого даже не чувствовал, и они возвращались обратно по заросшей дороге, окаймленной трепещущим лесом, и вот уже скоро над пожелтевшими акациями и дубами, огромный, простой и неизменный, возникал старинный белый дом, а над последней линией холмов на самом горизонте, зрелый, словно сыр, поднимался оранжевый диск осенней луны.
Иногда они уезжали домой совсем затемно. Мельница уже не работала, и ее длинное неподвижное крыло пересекало освещенное отсветами костра небо. Мул жевал жвачку в конюшне, или топтался, обнюхивая пустую кормушку, или дремал стоя, не ведая о завтрашнем дне, а у костра мелькало множество теней. Здесь собрались все негры – женщины и старики сидели на хрустящих подстилках из сорго вокруг костра, в который кто-нибудь подбрасывал раздавленные стебли до тех пор, пока языки пламени бешено взмывали к верхушкам деревьев, золотя и без того сверкающие золотом листья; а юноши, девушки и дети сидели на корточках и, притихшие, словно зверюшки, молчаливо смотрели в огонь. Иногда они начинали петь, выводя дрожащие бессловесные мелодии, в которых жалобный минор сливался с мягкими басами в стародавнем и печальном ожидании, и их сосредоточенные темные лица с неподвижно застывшими губами медленно склонялись к костру.
Но когда появлялись белые люди, пение умолкало, и, лежа или сидя вокруг огня, над которым бурлил закоптевший котел, они переговаривались прерывистыми журчащими высокими голосами, брызжущими грустным весельем, между тем как в тени средь шуршащих стеблей хихикали и шептались юноши и девушки.
Кто-нибудь из них, а иногда и оба обязательно заходили в кабинет к старому Баярду и мисс Дженни. Там теперь целыми днями топился камин, и все четверо сидели вокруг огня – мисс Дженни под лампой с ежедневной бульварной газеткой; старый Баярд, уперев в каминную решетку ноги в домашних туфлях, в ореоле сигарного дыма; возле его стула, беспокойно подрагивая во сне, дремал его старый сеттер, быть может, заново переживая славные стойки далекого прошлого или еще более давние времена своей собачьей юности, когда весь мир был полон запахов, горячивших кровь тощего неуклюжего щенка, а гордость еще не научила его сдержанности; и между ними Нарцисса и Баярд – Нарцисса, невозмутимо спокойная, мечтала при свете камина, а молодой Баярд курил папиросы, угрюмый, словно посаженный на цепь пес.
Потом старый Баярд швырял в камин сигару, опускал ноги на пол, сеттер просыпался, поднимал голову, хлопал глазами и так сладко зевал, что Нарцисса, глядя на пего, тоже никак не могла удержаться от зевоты.
– Ну что, Дженни?
Мисс Дженни откладывала в сторону газету и вставала.
– Разрешите, я схожу, – говорила Нарцисса.
Но мисс Дженни никогда ей этого не разрешала и вскоре возвращалась с подносом и тремя бокалами, и тогда старый Баярд отпирал конторку, доставал графин с серебряной пробкой и, словно исполняя какой-то ритуал, старательно готовил три порции пунша.
Однажды Баярд уговорил Нарциссу надеть его старую гимнастерку, брюки и сапоги и пойти с ним охотиться на опоссума. Кэспи с грязным фонарем и висящим на плече коровьим рогом и Айсом с джутовым мешком, с топором и четырьмя темными, рвущимися на поводках гончими ждали их у ворот, и все четверо двинулись к лесу, шагая меж призрачных стогов кукурузы, где Баярд каждый день вспугивал стайку куропаток.
– Где сегодня начнем, Кэспи? – спросил Баярд.
– На задах у дядюшки Генри. Там сидит один в винограднике за хлопковым сараем. Блю еще вчера вечером его туда загнал.
– Откуда ты знаешь, что он сегодня будет там сидеть, Кэспи? – спросила Нарцисса.
– Он вернется, – уверенно отвечал Кэспи, – он и сейчас там, вылупил глаза на наш фонарь и уши навострил – есть у нас собаки или нет.
Они перелезли через забор, и Кэспи нагнулся и поставил фонарь на землю. Собаки вертелись и дергались у него под ногами, фыркая и рыча друг на друга.
– Эй, Руби! Стой спокойно. Ни с места, дуреха ты этакая! – покрикивал он, спуская собак с поводков.
Собаки, подвывая, дергали за сворки, и в глазах у них, словно рябь на воде, мерцали яркие отсветы фонаря. Потом они мгновенно и беззвучно растворились в темноте.
– Не трогайте их, пускай посмотрят, есть он там или нет, – сказал Кэспи.
Из тьмы на высокой ноте трижды протявкала собака.
– Это тот молодой щенок. Он просто так, голос подает. Ничего он еще не учуял.
Высоко в подернутом дымкою небе плавали тусклые звезды; воздух еще не остыл, и земля была теплой на ощупь. Ровный свет фонаря очертил вокруг них аккуратный круглый оазис, и весь мир – чаша, полная смутно мерцающей мглы под бескрайним сводом косматых звезд, – казалось, имел только одно измеренье. Фонарь коптил, испуская пахучие струи тепла. Кэспи поднял его с земли, прикрутил фитиль и снова поставил у ног. Из темноты донесся какой-то гулкий, сердитый и низкий звук.
– Это он, – проговорил Айсом.
– Да, это Руби, – согласился Кэспи, поднимая фонарь. – Она его учуяла.
Молодой пес снова затявкал, отчаянно и истерично, потом опять послышался ровный и низкий вой. Нарцисса взяла Баярда под руку.
– Не торопитесь, – сказал ей Кэспи. – Они его еще не загнали. Давай, пес! – Молодая собака перестала лаять, но другая время от времени все еще тявкала на одной резкой ноте. – Давай, пес!
