Эрих Ремарк - Триумфальная арка
— Что же, мне после этого всю жизнь молиться на него? За меня краснеть не пришлось. Я стоила тех денег, которые они мне платили; иначе не держали бы. А главное, он сделал это для тебя. Не для меня.
Равик закурил сигарету.
— Собственно говоря, что ты имеешь против него?
— Ничего. Не люблю я его. Он всегда как-то искоса поглядывает на всех. Я бы не стала ему доверять. И тебе не советую.
— Как ты сказала?
— Не советую доверять ему. Неужели тебе не известно, что во Франции все швейцары — полицейские шпики?
— Дальше, — спокойно сказал Равик.
— Можешь мне не верить. Но в «Шехерезаде» это известно каждому. Да и в самом деле, уж не он ли…
— Жоан! — Равик откинул одеяло и встал. — Не болтай глупостей! Что с тобой происходит?
— Со мною? Ничего. Просто я Морозова терпеть не могу — вот и все. Он плохо влияет на тебя, а вас водой не разольешь.
— Ах так, — сказал Равик. — Вот оно что…
Жоан улыбнулась.
— Да, оно самое.
Однако Равик чувствовал, что дело не только в Морозове. Очевидно, тут была и какая-то другая причина.
— Что заказать на завтрак? — спросил он.
— Ты злишься? — ответила она вопросом на вопрос.
— Нисколько.
Она вышла из ванной и положила руки ему на плечи. Сквозь тонкую ткань пижамы он ощутил ее влажную кожу. Ощутил ее тело и ток крови.
— Ты злишься оттого, что я ревную тебя к твоим друзьям? — спросила она.
Он отрицательно покачал головой. Шлем. Амазонка. Наяда, вышедшая из волн океана. Шелковистая кожа, еще пахнущая водой и молодостью.
— Пусти меня, — сказал он.
Она ничего не ответила. Эта линия от высоких скул к подбородку. Губы. Тяжелые веки и ее грудь, прижимающаяся к его груди…
— Пусти меня, или…
— Или?.. — переспросила она.
Перед открытым окном гудела пчела. Равик следил за ней взглядом. Вероятно, вначале ее привлекли гвоздики эмигранта Визенхофа, а теперь она искала другие цветы. Пчела влетела в комнату, покружилась и села на край рюмки из-под кальвадоса, стоявшей на подоконнике.
— Ты соскучился по мне? — спросила Жоан.
— Соскучился.
— Очень?
— Очень.
Пчела, медленно покружив над рюмкой, вылетела в окно — к солнцу, к гвоздикам эмигранта Визенхофа.
— Мне бы так хотелось остаться у тебя, — сказала Жоан, положив голову ему на плечо.
— Оставайся, уснем. Мы мало спали.
— Не могу. Я должна уйти.
— В вечернем платье? Куда ты сейчас в нем пойдешь?
— Я принесла с собой другое.
— Каким образом?
— Под плащом. И туфли тоже. Они лежат под моими вещами. Я взяла с собой все необходимое.
Она не сказала, куда ей нужно идти, а Равик ни о чем не спросил.
Снова прилетела пчела. На этот раз она сразу же устремилась к рюмке. Видимо, кальвадос пришелся ей по вкусу. Или, по крайней мере, плодовый сахар.
— Ты настолько была уверена, что останешься у меня?
— Да, — сказала Жоан, не шевелясь.
— Водки не надо, — сказал Равик.
— Ты не хочешь водки? Это настоящая «зубровка».
— Сегодня не хочу. Дай лучше кофе. Покрепче.
— Пожалуйста.
Он закурил сигарету и подошел к окну. Платаны уже оделись свежей густой листвой. Перед его отъездом они стояли совсем еще голые.
Роланда принесла кофе.
— А ведь девушек у вас прибавилось, — заметил Равик.
— Да, мы взяли двадцать новых.
— Неужели так хорошо идут дела? Это теперь-то, в июне?
Роланда подсела к нему.
— Дела идут так хорошо, что мы только диву даемся. Люди точно с ума посходили. Днем и то полным-полно. А уж по вечерам что творится…
— Может быть, погода влияет?
— Погода тут ни при чем. Обычно лето — мертвый сезон. А в этом году словно сумасшествие какое-то на всех нашло. Посмотрел бы, как бойко торгует бар! Можешь себе представить — даже французы заказывают шампанское!
— Невероятно.
— Что касается иностранцев, это в порядке вещей. На то ведь они и иностранцы. Но французы! Больше того — парижане и те пьют шампанское! И, представь, платят! Пьют шампанское вместе «дюбонне», пива и коньяка! Можешь ты мне поверить?
— Только если увижу собственными глазами. Роланда налила ему кофе.
— А от посетителей прямо отбоя нет! — продолжала она. — Голова идет кругом. Спустишься вниз — сам увидишь. Зал уже сейчас переполнен. Самая разношерстная публика. Что это вдруг нашло на людей, Равик?
Он только пожал плечами.
— Старая история об океанском корабле, идущем ко дну.
— Но ведь мы-то не тонем! Наоборот, дела идут блестяще!
Дверь отворилась, и в комнату вошла Нинетта, мальчишески стройная, в коротких штанишках из розового шелка. У нее было ангельское личико, и она считалась одной из лучших девиц заведения. Ей шел двадцать первый год. В руках она несла поднос с хлебом, маслом и двумя горшочками джема.
— Мадам услышала, что доктор пьет кофе, — проговорила она хриплым басом. — Она просит вас отведать джема ее собственного приготовления.
Нинетта усмехнулась. Ангельский лик исчез, сменившись гримасой озорного уличного мальчишки. Она поставила поднос на стол и, пританцовывая, вышла из комнаты.
— Вот видишь, — вздохнула Роланда. — Распустились — дальше некуда. Знают, что они нам нужны.
— Ну и правильно, — заметил Равик. — Когда же еще они смогут себе это позволить?.. Но что означает этот джем?
— Это гордость мадам. Сама готовит его. В своем имении на Ривьере. Он и вправду хорош. Попробуй.
— Терпеть не могу джема. Особенно если его варила миллионерша.
Роланда отвинтила стеклянную крышку, взяла лист толстой бумаги, положила на него несколько ложек джема, гренок и кусок масла. Завернув все это в пакет, она подала его Равику.
— Возьми, — сказала она. — Уж угоди ей! Потом выбросишь. Она обязательно проверит, отведал ли ты его. Последнее, чем может гордиться стареющая женщина, лишенная всяких иллюзий. Сделай это хотя бы из вежливости.
— Хорошо, — Равик встал и открыл дверь. — Довольно-таки шумно, — сказал он, вслушиваясь в гул голосов, музыку, смех и крики, доносившиеся снизу. — Неужели там только французы?
— Нет, конечно, Большей частью иностранцы.
— Американцы?
— В том-то и дело, что не американцы, а немцы. Никогда еще у нас не было так много немцев. Тебе это не кажется странным?
— Вовсе нет.
— Они почти все хорошо говорят по-французски. Не то что немцы, которые приезжали в Париж несколько лет назад.
— Нетрудно себе представить. Должно быть, у вас и солдат немало бывает — в том числе и колониальных?
— Ну, эти-то всегда ходят.
Равик кивнул.
— И что же, немцы тратят много денег?
Роланда рассмеялась.
— Что верно то верно. Угощают всякого, кто готов с ними пить.
— Вероятно, главным образом солдат. А ведь в Германии действуют валютные ограничения, все границы закрыты. Выехать можно только с разрешения властей. Больше десяти марок вывозить нельзя. И вдруг в Париже столько веселых немцев. Все они сорят деньгами и отлично говорят по-французски. Пожалуй, ты права: это действительно странно.
Роланда пожала плечами.
— Мое дело маленькое… Лишь бы расплачивались настоящими деньгами.
Равик вернулся домой в девятом часу.
— Мне кто-нибудь звонил? — спросил он портье.
— Нет.
— И после обеда не звонили?
— Нет. За весь день ни одного звонка.
— Кто-нибудь заходил, спрашивал меня?
Портье отрицательно покачал головой.
Равик стал подниматься по лестнице. На втором этаже ссорились супруги Гольдберг. На третьем кричал ребенок. Это был французский подданный Люсьен Зильберман. Возраст — год и два месяца. Для своих родителей, торговца кофе Зигфрида Зильбермана и его жены Нелли, урожденной Леви, из Франкфурта-на-Майне, он был и святыней, и предметом спекуляции. Ребенок родился во Франции, и благодаря ему они надеялись получить французские паспорта на два года раньше срока. Люсьен, смышленый, как все годовалые младенцы, очень скоро сделался настоящим семейным тираном.
На одном из верхних этажей играл патефон, принадлежавший беженцу Вольмайеру. Звучали немецкие народные песни. Перед тем как попасть во Францию, Вольмайер сидел в концлагере Ораниенбург. В коридоре пахло капустой и сумерками.
Равик направился к себе в номер. Ему захотелось почитать. Как-то очень давно он купил несколько томиков всемирной истории и теперь разыскал их. Чтение не доставило ему особенной радости. Более того, его охватило чувство какого-то гнетущего удовлетворения при мысли о том, что все происходящее ныне отнюдь не ново. Все это уже случалось много раз. Ложь, вероломство, убийства, варфоломеевские ночи, коррупция, порожденная жаждой власти, нескончаемые войны… История человечества была написана слезами и кровью, и среди тысяч обагренных кровью памятников сильным мира сего лишь изредка встречался один, осиянный серебристым светом. Демагоги, обманщики, братоубийцы и отцеубийцы, упоенные властью себялюбцы, фанатики и пророки, мечом насаждавшие любовь к ближнему; во все времена одно и то же, во все времена терпеливые народы натравливались друг на друга и бессмысленно творили убийство… во имя императора, во имя веры, во имя коронованных безумцев… Этому не было конца.
