Евгений Чириков - Юность
— Калерия! Ты здесь?
Калерия встряхнула головой, словно к ней приставала муха, шагнула к двери и раздраженно и насмешливо сказала в щелку двери:
— Здесь.
— Ты скоро?
— Не знаю.
— Мне тебя надо.
— А мне вас — нет.
И, спокойно прихлопнув дверь, звонко щелкнула замочной пружиной.
— Кто?
— Муж… Ну, говори, что хотел… это… серьезное…
— Но тебя ждет муж. Быть может, оставим до завтра.
— Нет, говори. Пусть ждет… Я могу заставить его ждать до завтра.
Тяжело было начать и не подвертывалось слов, нужных слов…
— Я хочу… Мне необходимо знать, правда или ты лжешь, что… ребенок мой…
— Не твой, а — наш…
— Ну, это всё равно… Ты понимаешь о чем я говорю.
— Ну, дальше!.. Уж не думаешь ли ты, что я должна подарить тебе этого ребенка?
Улыбается и показывает кончик языка. Я теряю нить мыслей…
— Об этом не заботься: женишься — тебе Зоя подарит…
— Ах, Калерия, у тебя нет ничего святого…
— Да, у меня всё — грешное… Что же, однако, тебе от меня надо? Предупреждаю, что ничего святого дать тебе не могу. Быть может, ты хочешь, чтобы мы не были даже знакомы?.. Быть может, это знакомство не нравится твоей невесте?.. Сделай одолжение!..
— Нет, не то… Не говори о невесте… Нет ее у меня…
— Что ты говоришь? Я не понимаю тебя, голубчик…
— Нет. Понимаешь: нет, нет!.. Ты пришла и… нет ее, нет!
— Я?
— Да, ты! и еще он… там, за стеной… наш ребенок!..
— Ты ей сказал про него и про наши отношения…
— Да, сказал.
— Ты не мог этого делать, ты не имел права называть ей мое имя!.. Ты мог признаться, в чем тебе угодно, но выдавать меня ты…
— Ты можешь говорить мужу, что ребенок от него, а я…
— Нет, это другое… Я, если найду это нужным, скажу ему, что ребенок не его, но я не скажу без твоего разрешения, что он — наш с тобой.
— Я тебе разрешаю!.. Мне всё равно… Ты его не любишь, мужа?
— Зачем тебе это знать?
Я запутывался в собственных мыслях, всё больше переставал понимать, о чем и зачем я хотел говорить с Калерией, и только чувствовал, как палят меня черные огни глаз, как смеются мне красные губы, и как дразнит меня порывистое дыхание скрытой легким покровом груди…
— Я один, Калерия… Один!.. Меня никто не любит… Никто… — прошептал я и уронил голову на ее колени.
Она положила мне на голову руку и стала нежно скользить по волосам. И мне хотелось забыть всё на свете и лежать так на ее теплых коленях долго-долго… всю жизнь! Что-то шептала она ласковое, успокаивающее, я не разбирал слов и не хотел их понимать, а только хотел слушать тихий, ласковый, вкрадчивый бархатный голос… Так уже было когда-то давно, в старом бору, когда я рыдал от невозможности взять ее всю, овладеть ее душой, слиться с ней в одну трепещущую душу…
— Разве ты разлюбил уже свою невесту?..
— Не знаю… Пропало прежнее… Она сама… Она сама… Я не знаю… Не спрашивай! Вон опять плачет наш мальчик… Иди к нему!..
— Ты его любишь?
— Да. Должно быть, люблю… Если бы ты принесла его сюда и положила на мою постель!.. Я… Что же нам, Калерия, делать теперь?.. А ты всё такая же красивая!.. Как прежде… Зачем мы встретились?..
— Тук, тук, тук!..
— Кто там?
— Барыня!
— Ну!
— Барин просит наверх.
— Что ему надо?
— Они просят вас вместе с знакомым наверх… пить шампанское.
— Какой добрый!
— Муж? Да, очень… Чересчур…
— Ты уходишь, Калерия?.. Какие у тебя красивые руки!.. Когда же…
Калерия наклонилась к моему уху, повеяла горячим дыханием и, прошептав: «сегодня… не надо запирать двери», встряхнула головой и, щелкнув замком, вышла из комнаты. А я так и остался на месте, как сидел, с опущенной головой и руками…
— Не знаю… кого из вас я люблю больше… Сам не знаю. О чем ты, родной мальчик, плачешь?.. Перестань, не терзай мне сердца!.. Я тебя люблю очень, очень люблю. Больше всех…
XLIV
…Медленно-медленно стучат в коридоре часы, а ночь бежит быстро… Время тянется так лениво, а ночь уходит. Уже белеет занавес окна… Скоро из моря выкатится солнце и разбудит птиц и людей. Скоро в коридоре начнут ходить заспанные лакеи… Каких-нибудь два часа — и растают под пурпуром зари все волшебные сказки страстной южной ночи. Не придет. Обманула… Приподнимаю голову, прислушиваюсь и тяжело вздыхаю; опять не нахожу места рукам и ногам; горит лицо от горячей подушки: повертываю ее с одной стороны на другую, то поднимаю выше, то спускаю… Всё неудобно голове. Хочется пить, пересохло во рту, душно от собственного дыхания… Не придет! Не стоит ждать. Быть может, она даже забыла, что обещала сегодня ночью… Можно и днем выбрать часок, чтобы наедине переговорить обо всем. Ты, Калерия, пожалуйста, не думай, что мне важно, чтобы ты пришла сейчас, ночью… Но я должен знать, я потребую от тебя кончить всё сразу: теперь наша жизнь связана маленьким человеком. Мы не собаки. Я хочу, чтобы ты, Калерия, окончательно порвала с мужем, чтобы ты сказала ему, что ребенок, которого муж считает вашим, — не ваш, а наш, чтобы ты, Калерия, оставила всякие похождения и была моей женой, женой и матерью нашего ребенка. Я не могу мириться с мыслью, что ты, мать нашего ребенка, будешь принадлежать еще кому-то… Всё, или ничего!..
— Нет, не придет… Ух, как жарко!.. Как странно бьют часы в коридоре… Словно я опять в тюрьме и слушаю в форточку, как бьют часы на городской башне… Три часа… Не придет…
— Кто там?
— Тсс!
Неслышно ступает по полу, держит палец у губ и крадется, как белая мохнатая сибирская кошка. В легком, похожем на морскую пену, кружевном матинэ, в ярко-красном шелковом шафре на непослушных черных волнах волос, как ты прекрасна в сумерках перед рассветом!
— Ты похожа на волшебницу Альцину…
— Тсс! Вот так…
Она заперла замок двери, сбросила шарф и прошептала:
— Шла к маленькому Гене и зашла к большему… На полчаса, не больше.
— А я ждал, ждал, ждал…
— И теперь хочешь спать?
— Нет! Сядь сюда, ближе! Я хочу посмотреть в твои глаза и спросить тебя…
Скользнула и стала ласкаться, как прежде.
— Погоди!.. Скажи мне: можешь ты быть моей, только моей? Уйти от мужа и…
— Почему я знаю…
— Пусти руки! Сперва ответь… Я хочу, чтобы не было никакой лжи…
— Сейчас я тебя люблю. Очень. Довольно?
— Нет. Я хочу, чтобы мы были только втроем и всегда вместе: ты, я и наш ребенок… Ах, какая ты!.. Зачем ты так смотришь в мои глаза?.. От тебя пахнет шампанским, Калерия…
— Генек… Милый!.. Помнишь грозу в избушке на курьих ножках?.. Помнишь траву, от которой пахло земляникой?..
— Калерия… Какая ты… ты как пьяная!.. У тебя пьяные глаза…
— Да… Они опьянели от воспоминаний..
…………………
Заря пламенеет на небе. Потухли звезды. В раскрытое окно тянет прохладный и мокрый соленый ветерок. Слышно, как вздыхает море, взметывая зеленую волну к розовым огням восходящего солнца…
Я прилег на подоконник, опустил голову на руки и дремлю под шум морского прибоя. А за стеной слышится голос Калерии, разговаривающей с проснувшимся султаном…
— Султан, милый маленький мой султан! Ты — мой… Ты этого не знаешь, что ты наш… Когда-нибудь ты… Завтра всё решится… Смотри, султан, когда я осенью буду сидеть в тюрьме, приходи чаще ко мне на свидание! С твоей мамой, вместе с мамой! А то я умру с тоски… Завтра я заставлю тебя, Калерия, сделать решительный шаг… Всё или ничего!.. Я не откажусь от дуэли, если это понадобится. Пан или пропал.
Уже поют в садах птицы… Уже просыпаются на берегу люди…
XLV
«Милостивый государь, Павел Игнатьевич! Считаю долгом честного человека сказать вам, что я люблю вашу жену, Калерию Владимировну: насколько мне известно, она вас не любит и совершенно чужда вам. Сын, которого вы, милостивый государь, считаете своим, в действительности принадлежит нам с Калерией Владимировной, что она, конечно, подтвердит вам в глаза. Надеясь на вашу порядочность, милостивый государь, предлагаю вам дать Калерии Владимировне развод. Я с своей стороны имею честь предложить вам, милостивый государь, удовлетворение, в какой вам захочется форме. Оружие безразлично и предоставляется вашему выбору. В том случае, если вы, не согласившись дать Калерии Владимировне развод, уклонитесь от дуэли, имею честь предупредить вас, что первая же наша встреча разрешится кровью. Ваш слуга Геннадий Тарханов. P. S. Живу в тех же номерах, где пребываете и вы. Неполучение ответа в течение трех суток сочту за отрицательный ответ на все мои предложения, после чего предоставляю себе полную свободу действий».
Да, хорошо. Другого исхода нет. Всё, что я пишу этому толстому Павлу Игнатьевичу, для него не будет новостью: он знает и сам видит, что всё это — правда, печальная для него правда. Он, как страус в минуту опасности, прячет под крыло неведения свои оловянные глаза, пьет с нами шампанское и мирится с тем, что Калерия почти каждый день возвращается на рассвете. Но если ты миришься с этой дьявольской ложью, так знай, что я не могу больше мириться! У меня нет больше сил. И я вытаскиваю твою глупую голову из-под крыла: вот тебе правда, от которой ты уже не отвертишься. Если любишь Калерию, — на, убей меня!.. А не любишь, так вон, к чорту!..
