Евгений Чириков - Юность
— Да, да, конечно!.. Мне всё равно.
— Ах, какая вы милая!.. Так бы и расцеловала вас. Я уже влюбилась, Геня, в твою невесту!.. Что ты молчишь? Можно подумать, что политические преступники очень горды…
— Преступники не бывают разговорчивы, — произнес я через силу и не узнал своего голоса: глухой, сухой, не мой голос.
— Ну, мы с Зоей Сергеевной развеселим тебя.
— Я не умею, — вздохнув, тихо сказала Зоя, встала, нагнулась к султану и стала с ним разговаривать.
— Вот его я поцеловала бы!..
— Вы?.. Что же… вам можно…
— А я им не дозволила… Не знала, кто они…
Калерия вытащила из колясочки султана, поправила на нем феску, прижала его пухленькую щеку к губам и потом протянула к Зое:
— Так и быть, целуйте!..
Зоя поцеловала султана и прошептала: «какая прелесть!», а Калерия протянула руки с султаном ко мне и, подражая детскому лепету, попросила:
— Поцелуйте уж и вы нас!.. Ну же, целуй скорее!..
Я повиновался. И когда я склонялся над ребенком и моя голова была близка к лицу Калерии, она прошептала:
— От него пахнет травой и земляникой…
…Не помню, как мы расстались с Калерией, и как ушли из сада, из проклятого сада злой красивой волшебницы Альцины… И не помню, о чем мы говорили с Зоей, когда я провожал ее до «Гранд-Отеля». Может быть, мы не говорили вовсе… Не знаю, ничего не знаю…
XLIII
Надо уехать, скорее уехать. Куда? Не знаю, но скорее, как можно скорее! Я боюсь вас обеих. Не знаю, которую больше. Я боюсь грустных, синих, как небо, глаз и боюсь черных, как эти южные ночи, и бесстыжих, как эти звезды, глаз. В одних — муки моей совести и печаль по светлой радости, в других — мой черный, омут, который ужасает и притягивает к себе всё сильнее и сильнее. Я хотел бы упасть пред тобою на колени, Зоя, и, рыдая, умолять тебя: приди и спаси! Скажи мне: «Милый, уедем, скорее, сейчас же уедем отсюда!..»
И я ни секунды не колебался бы, ни одной секунды. Клянусь тебе в этом! Я сказал бы тебе:
— Светлый ангел моей жизни! Ты еще раз спас меня от… да, может быть, от смерти! Я не знаю, что будет дальше…
Но ты не придешь, и напрасно я вздрагиваю всякий раз, когда заслышу легкие шаги по коридору, и бегу к двери, чтобы отпереть ее тебе, только тебе! Уже трижды стучала ко мне в дверь Калерия, и я ей не отпер. Ты уже знала от меня всю правду о том, что было между мной и этой женщиной. Знала и простила. А теперь, когда я сказал тебе еще новое, о чем и сам я узнал только здесь, ты замолчала и не хочешь, хотя на клочке бумаги, сказать мне: «прощай»… Я пошел бы к тебе и вымолил бы у тебя прощение, но я боюсь смотреть в твои чистые опечаленные глаза. Неужели же всё-всё разлетелось вдребезги и ничего не осталось для меня в твоем сердце?!.. Явился на свет новый маленький-маленький человек, с гуттаперчевой соской во рту, и, не умея говорить, сказал нам: «вы не можете любить друг друга»… Ты лжешь, Калерия: я не верю, что этот маленький человек — наш с тобой и что он… что от него пахнет травой и земляникой старого бора. Как узнать правду? Не узнаешь, никогда не узнаешь!.. Скажи мне правду, черное красивое животное, иначе я…
Плачет за стеной маленький человек, и его глухой плач наполняет всю мою душу и всё тело и страхом, и какой-то незнакомой странной радостью, и глупой гордостью, и тревожным беспокойством. Припав к стене, я слушаю, слушаю, слушаю и всё спрашиваю кого-то шопотом:
— Неужели это — мой сын? Неужели это — наш сын?..
О чем он плачет, кормилица, мой сын? Не надо, чтобы он плакал. И почему около него нет матери? Мать? Разве это мать? Она живет в отдельном номере и только заходит посмотреть на ребенка. Где ты, мать? Или не слышишь, как плачет рожденный тобою маленький человек? Быть может, ты не вернулась еще с твоих верховых прогулок с каким-нибудь потерявшим голову болваном, которому, как и мне, суждено сделаться папенькой… У-у, красивое животное, тебя можно убить и не раскаиваться… Как я тебя ненавижу и как презираю!.. Уж, конечно, никто другой, как ты с своим новым любовником, не давали мне спать в первый день приезда, играя в любовь и ревность под самыми дверями моей комнаты… С кем ты теперь… Если я увижу, что ты и здесь продолжаешь свои романы без конца и без начала, я тебе… я не мальчик, которого можно не стесняться. Берегись, Калерия!..
Всё плачет. Не могу слушать равнодушно, словно кто-то дергает за душу. А кормилица бранится. Она, пожалуй, еще и поколотит маленького беспомощного человека. Ведь он никому не пожалуется… Только посмей! Посмотреть бы, что там делается, да боюсь натолкнуться на Калерию.
Тихо отомкнул замок двери, прислушался, выглянул в коридор… Никого. Вышел на цыпочках и, оглядываясь, как вор, приблизился к соседней двери. Щелка, виден свет.
— У, ты… Нет на тебя угомону… Спи, а не то… вот тебе!..
Не вытерпел, раскрыл дверь, дрожу от негодования.
— Как вы смеете колотить ребенка! Как вы смеете!..
— Что ты, я ведь так, потихоньку, в шутку, постращать…
— А где мать?
— Они уехали на какую-то гору… На Петрову гору, что ли…
— С кем?
— С мужем, да еще с каким-то… Надо бы вот мне отлучиться ненадолго, а как от него уйдешь?..
— Идите, я посижу… А они сами в котором номере?
— Они вверху, у них свои апартаменты… Так я в одну минуту…
— Давай его мне на руки.
— А не уроните?
— Ну, вот еще!
Кормилица сунула ребенка и ушла. Я прижал щеку ребенка к своей и стал ходить по комнате, весь наполненный какой-то особенной к нему нежностью и умиленной ласковостью…
— Миленький султан!.. Не плачь же, Христа ради, мой черноглазенький, мой хорошенький! Дай поцелую…
Я ходил, покачиваясь корпусом, и целовал горяченькую мягкую щечку.
— Где у тебя болит, где, цыпленочек, болит? О-оо, баю, баю, деточку мою… О-оо, баю…
Султан притих, закрыл глазки и нахмурил лобик. Я ходил и не отрывал глаз от маленького человечка… Ай, какой хмурый и недовольный! Ужасно смешной и милый… Хотел бы не отрывать своих губ от твоей щечки, да боюсь, что разбужу, и ты снова будешь терзать мое сердце своим жалобным плачем…. Боже мой, как я люблю тебя, беспомощный цыпленок! За что? Не знаю. Неужели ты — мой сын?.. Странно, невероятно, непонятно. Но мне хочется утащить тебя, детка, в свою комнату, тихонько положить на свою постель, запереть дверь и никому не отдавать тебя. Никому! Даже Калерии… Я весь ушел в созерцание спящего султана и в свои странные новые переживания и позабыл обо всем на свете. Вдруг раскрылась дверь, и на пороге появилась стройная фигура гибкой, одетой в амазонку женщины…
— Вот тебе раз! Новая кормилица!.. Трогательно… Какой ты милый…
— Не смейся: он только что успокоился… Разбудишь…
Калерия швырнула на пол хлыст, подошла ко мне, нагнулась над султаном, потом подняла на меня лукавые глаза и, воспользовавшись моей беспомощностью — на руках спал ребенок, — поцеловала меня в щеку и прошептала:
— Это по старой памяти.
— Оставь. Я выроню ребенка… У тебя муж…
— А у тебя — невеста.
— А, барыня!.. Я на минутку вышла, а их попросила поняньчиться…
— Если ты будешь, милая, заниматься амурами с лакеем, я должна буду…
— Что вы, барыня, какие тут амуры!..
— Не забывай, что ты кормишь ребенка…
— Я это хорошо помню… Не забывала… Барин спрашивает ключ от вашего номера.
— Нечего ему там делать… Возьмите ребенка!
Я осторожно передал кормилице султана и направился к двери.
— Геннадий!..
— Что?
Калерия подошла к двери.
— Мне надо сказать тебе несколько слов. Почему ты не отпираешь мне двери, когда я прошу тебя?
Мы медленно шли по коридору и тихо говорили.
— Ты чего-то боишься… Я хочу сказать тебе, что глупо бояться и бегать от меня. Я ничего дурного тебе не сделала. А если ты воображаешь, что подвергаешься опасности с моей стороны, то ты, голубчик, ошибаешься.
— Я ничего не воображаю…
— Что было, то прошло… Ты позволишь?
— Войди.
Вошли в мою маленькую комнатку. Калерия посмотрелась в зеркало и сказала:
— Что прошло, то будет мило…
— А если… не прошло? Тогда как?
Калерия расхохоталась и укоризненно покачала головой.
— Вот тебе раз… Это говоришь ты, жених!..
— Да, я… Не смей хохотать!..
— Ого, как строго!.. Ты и с невестой так же строг?.. Или там…
— Брось шутки, Калерия…
Она подсела ко мне на кровать, изобразила напуганную девочку и плаксиво пропищала:
— Не бу-уду…
Потом приблизила свое лицо к моему и, закрывая глаза, загадочно спросила:
— Помнишь?
— Погоди… Я хочу говорить серьезно. Убери с моего плеча руку.
— К вашим услугам… Только это, должно быть, очень длинно и скучно.
Кто-то боязливо стукнул три раза в нашу дверь и робко произнес:
— Калерия! Ты здесь?
