Карел Чапек - Чапек. Собрание сочинений в семи томах. Том 3. Романы
Кеттельринг вернулся в Гонаиву, купил эти участки и подписал контракт с каким-то жуликоватым мулатом на постройку дороги к «Асфальтовому озеру», как Кеттельринг несколько пышно назвал свое болото. После этого он уехал… скажем, в Пуэрто-Рико.
И вот Кеттельринг начал свою игру. Игру против камагуэно, то есть против сахарного тростника. Раньше он не раз писал старому кубинцу, что конъюнктура на сахар будет ухудшаться, но камагуэно не хотел этому верить. Дни высокой конъюнктуры на сахарном рынке сочтены. Можете но сомневаться, что старый лис прогорит на этом. Кеттельринг знал людей, которые охотно купили бы земельные участки камагуэно, его долю в деле или одно из его предприятий. Он повидался с этими людьми и осведомился, сколько они намерены дать за покупку. Столько-то? Ладно, гарантирую вам, что вы заплатите половину. И за это дадите мне такой-то куртаж. Кубинец по уши увяз в сахаре, ему придется продавать в спешке, чтобы хоть как-нибудь выкарабкаться. Но надо еще немного поприжать его. Кеттельринг устремился на Барбуду, в Бас-Тер, на Барбадос и Тринидад и обнаружил там, что камагуэно уже почуял опасность и начал сбывать товар, стремясь спасти свои капиталы. Кеттельринг, засучив рукава, ринулся в бой. «Погодите, погодите, — уговаривал он дельцов, — предложите ему четверть цены, расторгайте контракты, не уступайте ему, жмите изо всех сил! Предстоит небывалый сахарный крах. Сахарные заводы и плантации будут продаваться за гроши. Цены на сахар катятся вниз, треть нынешнего урожая лежит на складах. Куда его денешь, его даже не сожжешь, разве что выкинуть в Атлантический океан… Заварим кашу да подсластим ее, господа!»
Сахарный крах нарастал, как лавина, всякий старался избавиться от сахара, продать, продать во что бы то ни стало! Вот пусть теперь старый камагуэно попробует найти покупателей на свои плантации и сахарные заводы! Что правда, то правда, старик оборонялся умело, но и в его предложениях уже чувствуется смятение. Хотел бы я видеть, как ходят сейчас вверх и вниз его мохнатые брови! М-да, крах разорит немало людей, но что поделаешь? А разве кто-нибудь щадил беднягу Пьера? Старые плантаторы бродят, повесив нос, не понимая, что творится. Никто не покупает у них ни сахарного тростника, ни кофе, за ваниль платят гроши, бананы гибнут от Панамской болезни. И даже нельзя уехать отсюда, потому что никто не покупает обработанной земли и не берет ее в аренду. И этот край несколько лет назад называли Золотыми Антильскими островами!
Наконец камагуэно сдался. У него был хороший нюх, он не стал ждать самого худшего и продавал за любую цену. Черт побери, ему все-таки удалось спасти треть своего состояния. Кеттельринг удовлетворенно вздохнул: денег у него оставалось уже немного. Хоть он и получил условленный куртаж, но расходы были большие, приходилось много тратиться ради престижа и то и дело щедро вознаграждать тех, кто помогал ходу событий. Теперь на очереди асфальт.
Асфальт — не такой товар, который может производить кто и где угодно, это не какой-нибудь сахар или кофе. На асфальт можно сделать ставку. Итак, ставлю на черное против белого!
Кеттельринг закупил котлы и бочонки, приобрел старую узкоколейку и опять поехал на Гаити.
Милый доктор, я отдохну, как только вернусь домой, вдохну запах можжевельника и тимьяна, возьму в руки богородичную травку. Чужбина всегда рождает в нас какое-то беспокойство. Я наверняка стал бы революционером, если бы не жил на родной земле. Здесь же — я подразумеваю Антильские острова — я острее чувствую бесправие и ужасы жизни… или, по крайней мере, ненавижу их сильнее, чем дома. Если бы я действительно написал свою повесть, в ней не обошлось бы без героя в распахнутой рубахе, с ружьем на веревке вместо ремня. Этим партизаном, этим мстителем и яростным ненавистником всяческих кеттельрингов тоже был бы я. Но ничего не поделаешь — видно, не суждено. Дома, усевшись на цветущей меже, я вдохну ее умиротворяющий аромат, и ужасы и ненависть испарятся в душе моей, и я уроню полевой цветок, цветок севера, на могилу мулата в распахнутой рубашке, того, кто пал где-то на Островах в борьбе против интересов Коммерции.
XXXIVИ вот тут-то Кеттельрингу перестало везти. Скажем так: мулат-подрядчик бросил дорогу недостроенной и удрал, прельстившись лаврами танцора варьете. Кеттельринг начал строить дорогу сам, и это обходилось ему очень дорого, потому что он очень спешил. Заставить негров возить камни на тачках оказалось попросту невозможным; эти черномазые, положив камень на голову, несли его, словно корзину с ананасами. На тачках они катали девушек, те визжали и дрыгали ногами от восторга. Набить бы им морды, чтобы оборвать этот дурацкий смех! За колоннами рабочих тянулись толпы девушек. По ночам под звуки гитар и тамтамов они плясали танец живота, а Кеттельринг терзался отчаянным нетерпением, но не отваживался понукать этих скотов, как ему хотелось: экономический кризис давал себя знать и на Гаити и отразился здесь очень своеобразно — негры в небывалой степени предались вудуизму. Чуть ли не каждую неделю они бесновались на лесных просеках и возвращались с оргий, как тени, — изнуренные, одичалые. Кеттельринг даже ночью не выпускал револьвера из рук, прислушиваясь к шлепанью босых ног. По соседству пропало двое или трое детей. Кеттельринг старался не думать об этом. Даже чернокожие полицейские, босые, но в расшитых золотом эполетах, явившиеся из Гонаивы расследовать это дело, предпочли не найти в джунглях каменный жертвенник, хотя к нему вели хорошо протоптанные тропинки.
Месяц проходил за месяцем, средства Кеттельринга таяли вместе со здоровьем. Его мучили фурункулы и лихорадка, но он не ехал лечиться, опасаясь, что без него негры разбегутся со стройки. Злыми, ввалившимися от ненависти глазами он следил за этим сбродом и сиплым голосом отдавал распоряжения. Дорога еще не была закончена, а он уже поселился у асфальтового болота, в хижине на сваях, чтобы руководить прокладкой узкоколейки. Но тем временем в Гонаиве разворовали его рельсы, лежавшие в гавани. Бог весть, кому они понадобились!
Вся местность около Асфальтового озера пропахла сероводородом. Желтая трясина бродила, пучилась и гнила, как гигантская запущенная болячка, дышала жаром, как кипящий котел смолы. На каждом шагу ногу засасывало в полужидком, трясущемся, хлюпающем битуме.
Наконец дорогу дотянули до болота, и Кеттельринг поехал в Порт-о-Пренс раздобыть кредит, купить грузовики и бочки, нанять шоферов и надсмотрщика. Когда он вернулся, на стройке не было ни души. Ходили слухи, что в болоте поселился черт и взбаламутил всю трясину так, что она ходуном ходила. Кеттельринг с превеликими трудностями нанял несколько паршивых и недужных негров с воспаленными глазами и начал копать асфальт. Битум оказался черный, блестящий — glancepitch[98] самого высшего сорта. Но с перевозкой дело обстояло хуже: один грузовик мулат разбил, когда перевозил котлы и бочки из Гонаивы, вторая машина заехала в болото и через несколько дней бесследно исчезла в нем. Для доставки асфальта в порт остался всего-навсего один грузовик. Кеттельринг сам торчал у котлов, следя за тем, чтобы битум хорошо выварился. Он стал черный и грязный, как кочегар, и, сидя у этого адского огня, трясся от малярии. Впрочем, малярией тут страдали все, — ничего не попишешь. Он уже больше не брал в руки кружевной платочек, чтобы не испачкать его, и не думал ни о чем, кроме асфальта. «Ну, теперь дело на мази!» И Кеттельринг, щуря воспаленные от жары глаза, чертит в воздухе воображаемые заводы, которые будут построены здесь. Haiti Lake Asphalt Works («Компания по эксплуатации Асфальтового озера на Гаити»).
Не обошлось, конечно, без неприятностей. Взять хотя бы того мулата, что возил бочки в Гонаиву. Вечно у него были неполадки, а он еще нахально ухмылялся — мол, плохая машина, сэр, и плохая дорога. Кеттельринг прогнал его и стал отвозить бочки с асфальтом сам, радуясь, что их все прибывает. Сто бочек, еще сто и снова сто, вот это здорово! Но уволенный мулат был стреляный воробей; он стал шляться около Асфальтового озера и болтать неграм об условиях труда и бессовестных иностранцах. Однажды к Кеттельрингу пришли четыре негра, долго переминались с ноги на ногу, подталкивая друг друга, и наконец объявили, что пусть-де хозяин примет мулата в надсмотрщики, иначе…
Кеттельринг побагровел.
— Что «иначе»?! — спросил он и взвел курок револьвера.
Началась забастовка. Организованная забастовка наряду с каннибальскими обрядами, но нынче так бывает. У Кеттельринга осталось всего несколько человек, настолько слабых, что они не дошли бы до дому. Кеттельринг остервенел, он схватил кирку и, по колени в грязи, сам начал откалывать глыбы асфальта и, хрипя от натуги, таскать их к котлам. Больные негры глядели на него, разинув рот, и не смели взять мотыги в руки. Наполнив котел, Кеттельринг не выдержал: «Пьер, Пьер!» — всхлипывал он и бил себя кулаком по голове. После этого и больные негры разбежались.
