Карел Чапек - Чапек. Собрание сочинений в семи томах. Том 3. Романы
Я себе не представляю этого иначе. Весь день, как назло, ей не удавалось увидеть Кеттельринга. Камагуэно утащил его в контору, а потом куда-то обедать. Кеттельринг был рассеян, отвечал невпопад; принципалу пришлось вытягивать из него сведения о делах, a este hombre плел какую-то чепуху и путал Барбуду с Тринидадом. Кубинец не спускал с него испытующих, глубоко запавших глаз и посмеивался, позабыв о боли в печени. Ужинали они опять вдвоем. Камагуэно пожелтел от боли, но и не думает подниматься из-за стола, а все подливает гостю рому. Пейте, Кеттельринг, какого черта, да пейте же! Итак, что же с сахаром на Гаити? Но Кеттельрингу сегодня изменила его отличная память, он запинается, молчит…
— Так пейте же, приятель!
Наконец Кеттельринг встает, стараясь прочно стоять на ногах.
— Я выйду в сад, сэр. Голова болит.
Камагуэно удивленно поднимает брови.
— В сад? Как угодно. — И снова широкий жест, будто все здесь принадлежит дорогому гостю. — Между прочим, Кеттельринг, как ваша память?
— Моя память, сэр?
Глаза кубинца суживаются.
— Знаете вы теперь, хотя бы, кто вы?
Кеттельринг резко оборачивается.
— По-моему, сэр, я довольно хорошо известен, как… мистер Кеттельринг.
— Это верно, — бормочет кубинец, задумчиво уставясь на свою сигару. — Вот досадно, что вы даже не знаете… ну, скажем… не женаты ли вы, а? — Он с усилием встал и прижал руку к правому боку. — Доброй ночи, мистер Кеттельринг, желаю вам доброй ночи.
Кеттельринг все же покачивался слегка, выходя в сад. Бледная трепещущая девушка ждала его там, кутаясь в шаль. Позади нее, в тени, стояла старуха мексиканка, озабоченно и сочувственно помаргивая. «Ага, дуэнья», — сообразил Кеттельринг. Все плыло у него перед глазами — длинные тени, розовый водопад цветущих коралит, которые одуряюще благоухали, девушка в шали с длинной бахромой.
Мария взяла его под руку и повела в глубь сада.
— Представьте себе, — сбивчиво и взволнованно заговорила она, — они не хотели отпустить меня сюда. — Американская девушка в ней была оскорблена этим до глубины души, а кубинка в гневе сжимала кулачки. — Я буду вести себя, как захочу, — запальчиво грозила она, но это была неправда. Во всяком случае, так она не хотела, не собиралась поступать: в тенистой глубине сада шаль соскользнула у нее с плеч, и сама она повисла на шее человека, который зашатался в отчаянии; Мария подняла к нему лицо, ее полуоткрытые губы молили о поцелуе.
— Здесь служанка, сеньорита! — предостерегающе бормочет Кеттельринг, сжимая девушку в объятиях, но Мария лишь качает головой и тянется к нему губами, влажной тенью губ: возьми, выпей! Она оцепенела, глаза у нее закатились, и вдруг она бессильно опустила руки и поникла в его объятиях. Кеттельринг отпускает ее. Едва удержавшись на ногах, девушка закрывает лицо руками, беззащитная, покорная. Он поднимает шаль и накидывает ей на плечи.
— Сейчас вы пойдете домой, Мери. А я… я еще вернусь. Не как Кеттельринг, а как мужчина, который вправе прийти за вами. Вы понимаете меня?
Она стоит, склонив голову.
— Возьмите меня с собой… сразу, сейчас!
Он берет ее за плечи.
— Идите домой. Свидетель бог, насколько мне тяжелее, чем вам.
Она послушалась — лишь бы чувствовать на плече его горячую тяжелую руку.
Из-за кустов выступил высокий пеон.
— Va, сеньорита, — хрипло говорит он. — Adentro![92]
Она оборачивается к Кеттельрингу и смотрит на него сияющими глазами.
— Adios![93] — произносит она тихо и протягивает руку.
— Я вернусь, Мери, — подавленно бормочет este hombre, сжимая ее пальцы.
Девушка вдруг быстро наклоняется и влажными губами целует его руку. Кеттельринг чуть не вскрикивает от ужаса и любви.
— Va, va[94], сеньорита! — хрипит пеон, отходя в сторону.
Мери крепко прижимает руку Кеттельринга к своему сердцу и подставляет ему губы.
— Adios! — шепчет она, целуя его в губы, и по щекам ее бегут слезы.
Старая индианка берет ее за талию.
— Ау, ау, senorita, va a la casa, va a la casa.[95]
Мери покорно уходит, словно незрячая, бахрома ее шали волочится по земле.
Кеттельринг стоит как истукан, комкая в руке крохотный, благоуханный кружевной платочек.
— Va, сеньор, — словно утешая, бормочет пеон.
— Где камагуэно?
— Ждет вас, сеньор. — Пеон чиркает спичку о брюки и дает Кеттельрингу прикурить. — Вот там.
Старый кубинец сидел за столом и считал деньги. Кеттельринг посмотрел на него и усмехнулся.
— Это для меня, не правда ли?
Камагуэно поднял глаза.
— Да, для вас, Кеттельринг.
— Жалованье или доля прибыли?
— Все вместе. Можете проверить.
Кеттельринг сунул деньги в карман.
— Но знайте, камагуэно, — очень отчетливо произнес он. — Я приду за ней.
Кубинец побарабанил пальцами по столу.
— К сожалению, в документах Кеттельринга значится, что он женат. Что поделаешь!
— Кеттельринг больше не вернется, — медленно возразил este hombre.
Камагуэно насмешливо взглянул на него.
— Ну конечно, документы всегда можно купить по сходной цене, не так ли? За несколько долларов.
Este hombre без приглашения сел и налил себе вина. Сейчас он был трезв как никогда.
— Может быть, и так, камагуэно, — сказал он. — Может быть, иначе не выйдет. Но крупное состояние не хуже доброго имени, вы не находите?
Кубинец покачал головой.
— У нас, на Кубе, доброе имя ценится слишком дорого.
— Сколько приблизительно?
Кубинец усмехнулся.
— Эх, Кеттельринг… я могу еще называть вас так? Ведь вы сами знаете, каково примерно мое состояние.
Кеттельринг свистнул.
— Будьте благоразумны, камагуэно! Столько я не заработаю за всю жизнь.
— Верно, не заработаете, — усмехнулся кубинец. — Теперь уже не прежние времена, и они не вернутся.
Кеттельринг снова налил себе вина и задумался.
— Вы правы, сэр. Но если за несколько лет ваше состояние изрядно уменьшится, тогда… тогда мне легче будет догнать вас, а?
Оба пристально посмотрели друг на друга. Итак, козыри теперь на столе.
— Представьте себе, камагуэно, что есть человек, который знает все ваши дела и сделки как свои пять пальцев. Он ведь может кое-что предпринять, а?
Кубинец протянул руку к бутылке, позабыв о своей больной печени.
— Без денег, — сказал он, — ничего предпринять нельзя.
Кеттельринг указал на свой карман.
— Для начала мне хватит, сэр.
Камагуэно показал в усмешке длинные желтые зубы. Но глаза его превратились в узкие, скрывающие злобу щелки.
— Желаю удачи, Кеттельринг. Я дал вам кучу денег, а? Ну, ничего не поделаешь. Salud![96]
Кеттельринг поднялся.
— Я еще вернусь, камагуэно!
— Adios, muy senor mio![97]
Хозяин поклонился на старинный кубинский манер, провожая дорогого гостя до дверей.
— Покойной ночи, сеньор, покойной ночи!
Высокий пеон захлопнул за Кеттельрингом решетчатую калитку.
— Покойной ночи, сеньор.
И пациент Икс уходит. Он идет мимо ограды из цветущей бугенвилеи по дороге, белеющей в звездной ночи, как Млечный Путь…
XXXIIIТеперь это уже не апатичный человек, равнодушно созерцающий калейдоскоп гаваней и плантаций. Теперь это муж, который отправился завоевывать, боец с высоко поднятой головой, нетерпеливый возлюбленный с напряженными, почти звенящими мускулами. Он словно родился заново. А на самом деле, не в этом ли высочайшая эротика любви? Разве не рождаемся мы из груди и чресел женщины, которую любим, и не для того ли ее лоно жаждет нас? Отныне ты мой, ибо тебя, молодого и прекрасного, я родила в муках. И разве свершение любви не становится для нас началом новой и цельной жизни? Иллюзия, скажете вы. Но не порождена ли иллюзия столь же глубокими причинами, как и разочарование?
Итак, последуем за Кеттельрингом сначала на Гаити. Там, говорят, есть болото с залежами черного битума. Зловоние, мол, там такое, что не выдерживают ни птица, ни жаба, ни даже негр. Кеттельринг отправился туда верхом из… скажем, из Гонаивы, но вынужден был оставить лошадь на дороге и вместе со своими неграми прорубать мачете путь в колючих зарослях и острой, как бритва, траве. Негры вскоре разбежались, пришлось вернуться за ними и заплатить им втрое. Прекрасная плата не спасла их от гибели, двое негров умерли по дороге, одного укусила змея, с другим приключилась какая-то чертовщина — начались судороги, изо рта ползла желтая пена, и он испустил дух, — видимо, это было отравление. Но негры уверяли, что его умертвили злые духи джамбо, и отказались идти дальше. Наконец Кеттельринг добрался до болота и увидел, что не так уж оно страшно. Над болотом вились тучи комаров — стало быть, живые существа могут здесь дышать. Но место было жуткое — черная, гнусная трясина, прокаленная солнцем; кое-где булькает и пенится нестерпимо зловонная жижа.
