Генри Джеймс - Мадонна будущего. Повести
— Надвигается?.. — воскликнули оба в один голос.
Они остановились, где стояли, и Мод снова уловила далекий голос.
— Послушайте! Послушайте, что там кричат!
Все трое замерли в ожидании, и оно надвинулось — надвинулось внезапным порывом, словно минуя их островок. Это на Стрэнде кричал газетчик, спеша к окликнувшему его покупателю и на ходу надрывая глотку: «Экстренное сообщение! Смерть Бидел-Маффета!»
У всех троих занялось дыхание, и Мод, не сводившая глаз с Байта, увидела — что в первую минуту доставило ей удовлетворение, — как он побледнел. Зато его гость упивался этой новостью.
— Если это правда, — повернулся он к ней, торжествуя, — я не погорю.
Но она не слышала его. Она впилась жестким взглядом в Байта, который при этом известии, казалось, совершенно сник и, более того, мгновенно остыл к затеянной им беспокойной игре.
— Это правда? — строго спросила она.
— Это правда, — выдохнули губы на белом, как полотно, лице.
7Прежде всего — после того, как все трое, отдав каждый по пенсу, уткнулись в неразрезанные «Вести», — нашей паре стало ясно, в какой степени они тяготятся присутствием свидетеля их возбужденного состояния, тем паче что Байту все равно предстояло выполнить взятую на себя по отношению к нему роль, чему немало способствовало последнее известие, наполнившее ветром паруса мистера Маршала. С известием о смерти Бидела возможности бедного джентльмена, при соблюдении оговоренных условий, весьма и весьма расширялись, и нашей паре казалось, они видят, как, охваченный душевным подъемом, их гость тут же бросается на освободившееся место в уже оснащенной лодке, нимало не заботясь овладеть хотя бы начатками судовождения, прежде чем отдаться на волю лихого ветерка. Начаткам этим, согласно договоренности, должен был при первом же досуге обучать его Байт, и ничто не могло лучше свидетельствовать о доверии бедного джентльмена к молодому журналисту, как полная готовность, им поспешно выраженная, предоставить это дело полностью на его усмотрение. Тем более что на данный момент они располагали лишь одним содержательным и прискорбным фактом — яркой вспышкой, озарившей благодаря некоему Агентству кроваво-красным светом запертый номер в захудалой гостинице во Франкфурте-на-Одере, который наконец вскрыли в присутствии полиции. Однако и этого материала было достаточно, чтобы подвергнуть его тщательному исследованию — исследованию, которое, когда им занялась наша молодая пара, превратилось в длительный, скрупулезный, повторяемый процесс, повторяемый без конца, так что, пожалуй, подстегиваемый именно этим выражением скепсиса, мистер Маршал, не выдержав, потерял терпение. Во всяком случае, он испарился, пока его покровители, крепко завязшие в боковой улице, куда свернули со Стрэнда, молча стояли, недоступные общению, прячась за столбцами развернутых газет. И только после того, как Маршал ушел, Байт — то ли намеренно, то ли по чистой случайности — чуть опустил края листка и перевел взгляд на Мод. Глаза их встретились. И Мод Блэнди почувствовала, что в ее жизни происходит нечто чрезвычайно важное — не менее важное, чем самоубийство бедняги Бидела, которое, как мы помним, она в свое время решительно сбрасывала со счета.
Теперь, когда они оказались перед трагедией, оказались в далеком Франкфурте, хотя и стояли у дверей знакомой до оскомины закусочной в гуще лондонской суеты, логика всей ситуации повелевала ей немедленно порвать с Байтом. Он был насмерть напуган тем, что сделал, — в его глазах застыл такой испуг, что она почти как по писаному читала в них смятенный вопрос: в какой мере, учитывая все известные факты, можно привлечь его — и не только по суду нравственному — к ответу? Смятение это было столь явным, что ей не требовалось его признания в содеянном даже в той степени, в какой он на это шел, чтобы позволить себе расширить пределы допустимого послабления. В конце концов, его смятение и испуг давали ей на это право — да-да, полное право, а так как она, естественно, только этого и ждала, все, что сейчас при обоюдном молчании происходило между ними, имело одно неотъемлемое достоинство — их отношения сразу упростились. Их час пробил — час, пережив который она ни за что не должна была Байта простить. Но случилось иначе, и если, смею заметить, в конце пятой минуты она и впрямь сделала решительное движение, то не от него, а, вопреки всякой логике, к нему. В эти чрезвычайные мгновения он представлялся ей запятнанным кровью и загнанным, а вопли газетчиков, повторявших и повторявших расходившуюся эхом новость, претворялись в мольбу о жизни, его жизни, и, глядя на бурлящий Стрэнд, запруженный пешеходами и мелькавшими там и сям констеблями, она задавала себе лишь один вопрос: что лучше — затесаться с ним в толпу, где на них вряд ли станут обращать внимание, или пройти тихим, пустым в этот час Ковент-Гарденом, где полицейские непременно заинтересуются что-то скрывающей парой и где в безмолвном воздухе крики газетчиков будут преследовать их по пятам и звучать, как глас самого правосудия? Именно эта последняя мысль обожгла ее паническим ужасом, и она мгновенно приняла решение — приняла из желания защитить, в котором, несомненно, была доля жалости, но не было и толики нежности. Так или иначе, но вопрос, бросить ли ей Байта, был решен; она не могла его бросить в такой момент и в таких обстоятельствах, она должна была, по крайней мере, убедиться, что он оправился от постигшего его удара.
То, как он принял его, этот удар, наново подтвердило ей, до чего неверно он, сам на грани беды, вел или пытался вести свою игру с Маршалом, чтобы усыпить его страхи, обойти его скованность. Он убеждал свою жертву в истине, с которой теперь ему пришлось столкнуться, но тогда убеждал лишь потому, что не верил в нее сам. По словам Байта выходило, что Бидел притаился и тем самым освободил его от всех обязательств. Но теперь они возникли вновь, и Мод спрашивала себя, не был ли этот преждевременный отказ от старых обязательств, при том, что злосчастный честолюбец продолжал отплясывать свой фантастический танец, своеобразным ходом, помогавшим заглушить боль раскаяния. Вот такими мыслями была она занята, хотя не только мыслями — стоя перед Байтом, она взяла из его рук «Экстренный выпуск», тщательно сложила, присоединив к своему, разгладила и затем скатала оба листка в тугой шарик, чтобы зашвырнуть подальше, не делая при этом вида — ни в коем случае! — будто пытается легко и просто опровергнуть страшную весть или закрыть на нее глаза. Обмякший и беспомощный, Говард Байт, ни словом не выдавая своего отношения к смерти Бидела, предоставил ей поступать по собственному усмотрению и впервые со дня их знакомства позволил вдеть свою ладонь в ее подставленную калачиком руку, словно он был больной или она ловила его в силок. Так ведя его и поддерживая, она предприняла следующий шаг — решительно повернула с ним туда, где их потрясение разделялось бы и испытывалось многими, она повела его, ограждая и охраняя, по людным улицам, сквозь огромные устремляющиеся на запад потоки, пока наконец, добравшись до моста Ватерлоо и спустившись по гранитным ступеням, не усадила на набережной. И все это время в глазах у нее стояла сцена, которую оба обходили молчанием, — сцена в далеком немецком городке: разломанная дверь, леденящий ужас, кучка любопытствующих, ошеломленных людей, англичанин, джентльмен, лежащий среди разбросанных в неубранной комнате личных вещей, часть которых уже перечислена в газетах, — злосчастный джентльмен, загнанный и затаившийся, принявший смерть из-за радостей, которые всегда хотел иметь, а теперь лежал распростертый на полу с изящным маленьким револьвером в руке и струйкой вытекшей из раны крови, с выражением бесповоротной решимости на лице, отчаянным и жутким.
Она побрела с Байтом дальше, теперь уже на восток, вдоль Темзы, и оба они, шагая в полном молчании, казалось, видели перед собой одну и ту же материально зримую картину. Но вдруг Мод Блэнди остановилась — внезапная мысль, вызванная воображаемой сценой, заставила ее замереть на месте. Ей пришло на ум, пронзив с необоримой силой, что сама эта трагедия со всеми ее непредсказуемыми последствиями просто ложится на репортерское перо ее приятеля; и, конечно же, трудно поверить, но так оно было — стоило ей вновь остановить на нем укоризненно-участливый взгляд, как она проникалась сочувствием к нему — какой шанс он упускал! — и желала ему этой нечаянной удачи и, более того, еле удерживалась, чтобы не высказать ему своих соображений. «Как же это ты, милый мой, не там, не на месте происшествия?» — так и вертелось у нее на языке, но вопрос этот, произнесенный вслух, прозвучал бы подстрекательством: «Мчись туда, не теряя минуты!» Вот такие чувства обуревали в эту минуту Мод в силу привычки, уже укоренившейся, сверять время только по циферблату Прессы. Она восхищалась Байтом как образцом истинного журналиста, к каковым себя не относила, — правда, это не было главным, чем она в нем восхищалась, и сейчас ее, пожалуй, прельщала возможность подвергнуть истинного журналиста испытанию. Она уже порывалась сказать: «Дело требует, чтобы ты ехал туда немедленно, в чем стоишь, опережая остальных, — ведь тебе тут и карты в руки», и в следующий миг, когда они остановились для передышки, готова была оглянуться назад, пытаясь различить сквозь речной туман, который час показывают стрелки на смутном циферблате Биг-Бена. Однако удержалась у опасной черты, частично, скажем прямо, потому, что у нее достало сообразительности понять: последнее, о чем в эту минуту Байт способен думать — даже получи он прямое задание, — так это об открывшемся ему шансе, о поезде, пароме, несомненной форе, которую не упустил бы ни один истинный журналист. Но истинный журналист кончился у нее на глазах; она словно воочию видела, как он линял, все равно что видела, как он снимает с себя пальто, шляпу, вынимает содержимое карманов и раскладывает на парапете, прежде чем броситься в Темзу. В нем произошла разительная перемена — без единого слова, без внешнего знака, полностью преобразив того человека, которого она доселе знала. И конечно же, ничто не могло раскрыть ей полнее, в каком он смятении. И по этой причине она не могла обращаться к нему с такого рода вопросами, которые лишь усугубили бы его состояние, а она меньше всего хотела его усугублять, она хотела быть чуткой, великодушной. И когда наконец заговорила, то повела речь о другом — о том, что его не подавляло:
