Робер Мерль - Смерть — мое ремесло
— Очень хорошая мысль! Так и будем впредь называть их.
Помолчав немного, Пик сказал:
— Маленькая неприятность, господин штурмбанфюрер. По плану четыре лифта, подымающие людей из «душевой», будут доставлять их в большой зал — будущий зал печей... И зал этот, конечно, не имеет выхода. Один из архитекторов удивился. Ясно, он же не знает, что в этом помещении будут установлены печи и что через них-то... — Пик криво усмехнулся, — люди и будут выходить.
— А что вы ответили ему? — спросил я.
— Что я тоже не понимаю, в чем дело, но таковы указания, полученные нами.
Я кивнул, бросил на Пика многозначительный взгляд и сказал:
— Если этот архитектор снова начнет задавать вопросы, не забудьте мне доложить.
Пик понимающе взглянул на меня. Я направился на строительную площадку. Там в это время как раз формовали из бетона трубы, предназначенные для соединения подземных газовых камер с поверхностью земли.
Эти трубы должны были выходить на внутренний двор и закрываться герметической крышкой. Вот как, по моей мысли, все будет происходить: как только заключенные войдут в газовую камеру, их там закроют, несколько эсэсовцев с коробками кристаллов зайдут во двор, наденут противогазы, откроют трубы, засыплют в них кристаллы и снова завинтят на трубах герметические крышки. После этого эсэсовцам останется лишь снять маски и закурить, если они того пожелают.
— Плохо то, — сказал Пик, — что кристаллы рассыплются прямо по полу камеры. Вы ведь помните, конечно, что Зецлер как раз указывал на это неудобство во временной установке.
— Да, да, помню.
— Дело в том, что люди, падая, накрывают собой кристаллы, и газ тогда выделяется значительно хуже.
— Верно.
После паузы Пик немного подтянулся и сказал:
— Господин штурмбанфюрер, разрешите внести предложение?
— Разумеется.
— Можно было бы продолжить трубы до самого пола камеры полыми колоннами из листового железа и в них просверлить отверстия. Тогда кристаллы, заброшенные в трубы, останутся внутри колонн и газ будет поступать в камеры через эти отверстия. И, следовательно, трупы не будут мешать выделению газа. Я вижу при таком способе два преимущества: во-первых, экономия времени, во-вторых, экономия кристаллов.
Я задумался.
— Мне кажется, это прекрасная мысль, — наконец сказал я. — Скажите Зецлеру, чтобы он попробовал сделать так в одной из камер временной установки. В другой пока ничего не меняйте. Это даст нам возможность сравнить и определить экономию кристаллов и времени.
— Слушаюсь, господин штурмбанфюрер.
— Если результат окажется значительным, мы применим этот способ и в бункерах.
Я посмотрел на Пика. Он был немного ниже меня ростом, говорил только тогда, когда к нему обращались, был сдержанным, корректным, рассудительным. Пожалуй, я недостаточно ценил его до сих пор. Помолчав немного, я сказал:
— Что вы делаете на рождество, Пик?
— Ничего особенного.
— Мы с женой устраиваем небольшой вечер и были бы рады видеть у себя вас и фрау Пик.
Я впервые приглашал его к себе. Его бледное лицо слегка порозовело.
— Конечно, господин штурмбанфюрер, — сказал он, — мы будем очень...
Я видел, что он не знает, как закончить свою фразу, и добродушно перебил его:
— Значит, мы ждем вас.
В канун рождества, сразу после полудня, Зецлер попросил меня принять его. После нашего последнего разговора наши отношения внешне не изменились, но видел я его очень мало и только по служебным делам.
Он приветствовал меня поднятием руки, я ответил на его приветствие и предложил ему сесть. Он покачал головой.
— Если позволите, господин штурмбанфюрер, я постою. Я буду краток.
— Как хотите, Зецлер.
Я посмотрел на него. Он сильно изменился: стал еще больше сутулиться, щеки у него ввалились. Меня поразило выражение его глаз. Я мягко спросил:
— В чем дело, Зецлер?
Он глубоко вздохнул, открыл рот, как будто ему не хватало воздуха, но ничего не ответил. Он был бледен как мел.
— Может, вы все же сядете? — сказал я.
Он снова мотнул головой и тихо проговорил:
— Благодарю вас, господин штурмбанфюрер.
Прошло несколько секунд. Высокий, сутулый, он неподвижно застыл, уставившись на меня лихорадочными глазами. У него был вид призрака.
— Так в чем же дело? — повторил я свой вопрос.
Он снова глубоко вздохнул, сжал челюсти и еле слышно сказал:
— Господин штурмбанфюрер, имею честь просить вас переслать рейхсфюреру СС мой рапорт об отчислении меня на фронт.
Он вынул из кармана рапорт, развернул, словно автомат, сделал два шага вперед, положил его на стол, отступил на два шага и стал навытяжку. Я не притронулся к бумаге.
— Я перешлю ваш рапорт, но с отрицательной резолюцией, — проговорил я.
Он несколько раз моргнул, кадык на его тонкой шее поднялся и опустился — и это все.
Щелкнув каблуками, он повернулся по уставу и направился к двери.
— Зецлер!
Он обернулся.
— До вечера, Зецлер.
Он посмотрел на меня блуждающим взглядом.
— До вечера?
— Вы забыли, что моя жена пригласила вас и фрау Зецлер на елку?
Он переспросил:
— На елку? — И вдруг усмехнулся. — О нет, господин штурмбанфюрер, я не забыл.
— Мы рассчитываем видеть вас сразу после вашего дежурства.
Он кивнул, попрощался и вышел.
Я направился на стройку. Ветер дул с востока, и дым, подымавшийся от рвов в Биркенау, заволок лагерь. Я отозвал Пика в сторонку:
— Что говорят люди об этой вони?
Пик поморщился.
— Жалуются.
— Я вас не об этом спрашиваю.
— Как вам сказать, — смущенно проговорил Пик, — эсэсовцы говорят всем, что это от дубильни, но не знаю, верит ли им кто.
— А заключенные?
— Я даже боюсь расспрашивать переводчиков. Это может навести их на нежелательные мысли.
— Но вы могли бы поболтать с ними как бы между прочим..
— В том-то все и дело, господин штурмбанфюрер, как только я заговариваю с ними об этой вони, они становятся немы как рыбы.
— Плохая примета.
— Я тоже позволил себе так подумать, господин штурмбанфюрер, — заметил Пик.
Уходя, я чувствовал беспокойство и недовольство собой. Было ясно, что специальная операция не пройдет незамеченной, по крайней мере в самом лагере.
Я направился на плац, где обычно производилась перекличка. По моему приказанию там должны были установить рождественскую елку для заключенных.
Навстречу мне вышел Хагеман — толстый, высокий, важный. Жирные складки под подбородком спускались на его воротник.
— Я взял самую большую елку, какая только была... Ведь плац огромный... — он запыхтел, — и маленькая елка выглядела бы смешно, не правда ли?
Я кивнул головой и подошел к плацу. Елка лежала на земле. Двое заключенных под руководством одного из капо рыли яму. Дежурный и два шарфюрера добродушно наблюдали за их работой. Завидев меня, дежурный крикнул: «Смирно!» Оба шарфюрера вытянулись, а капо и заключенные поспешно сдернули шапки и застыли.
— Продолжайте.
Дежурный крикнул: «Живее! Живее!» — и заключенные заработали изо всех сил. Оба они, как мне показалось, не были ярко выраженными евреями. А может быть, такое впечатление создавалось из-за их худобы.
Я посмотрел на елку, прикинул в уме ее длину и вес и обернулся к Хагеману.
— Какой глубины вы роете яму?
— Один метр, господин штурмбанфюрер.
— Ройте один метр тридцать. Лучше будет держаться. Сегодня вечером может подняться ветер.
— Слушаюсь, господин штурмбанфюрер.
Минуты две я наблюдал за работой заключенных, потом повернулся и отошел. Хагеман повторил мое распоряжение дежурному и догнал меня. Отдуваясь, он старался идти со мной в ногу.
— Мне кажется... будет снег...
— Да?
— Я чувствую это... по суставам... — проговорил он с подобострастным смешком.
Некоторое время мы шли молча, потом он кашлянул и сказал:
— Если вы разрешите... высказать одно предположение, господин штурмбанфюрер...
— Да?
— Заключенные, мне кажется, предпочли бы... сегодня вечером двойную порцию...
Я сухо переспросил:
— Предпочли бы чему?
Хагеман покраснел и запыхтел.
— Где мы возьмем двойную порцию? Может быть, вы скажете мне? — спросил я.
— Господин штурмбанфюрер, — поспешно забормотал Хагеман, — это не предложение. По существу я ничего не предлагаю... я лишь высказал предположение... предположение психологического порядка, так сказать... Елка — это, безусловно, очень красивый жест... Даже если заключенные не оценят его...
Я сказал с раздражением:
— Их мнение меня не интересует. Приличие соблюдено — и ладно.
— Да, да, конечно, господин штурмбанфюрер, — поддакнул Хагеман, — приличие соблюдено.
В моем кабинете стоял затхлый воздух. Я снял шинель, повесил ее вместе с фуражкой на вешалку и настежь распахнул окно. Небо было пасмурное, с нависшими облаками. Я закурил сигарету и сел. Рапорт Зецлера лежал на том же месте, где он его оставил. Я придвинул рапорт к себе, прочел, взял ручку и написал внизу справа: «Возражаю».
