Томас Гарди - Вдали от обезумевшей толпы
— Ах, Кэйни, — наставительно сказал Габриэль, — сколько раз я тебе говорил, что нельзя жевать, когда бежишь во весь дух. Когда-нибудь ты здорово подавишься, непременно подавишься, Каин Болл!
— Кха-кха-кха! — отозвался Каин. — Крошка попала не в то горло. Только и всего, мистер Оук. А я ездил в Бат, потому как у меня ногтоеда на большом пальце. Да! А что я видел-то! Кха-кха!
Стоило Каину упомянуть про Бат, как работники побросали косы и вилы и обступили его. К сожалению, попавшая куда не следовало крошка не придала подпаску красноречия, а тут еще новая помеха — он принялся чихать, да так бурно, что от сотрясения выскочили из кармана большие часы и стали мотаться перед ним на цепочке, как маятник.
— Да, — продолжал он, глядя в сторону Бата, куда уносились его мысли. — Наконец-то я повидал свет… Да… Видел и нашу хозяйку… Апчхи!
— Несносный малый! — воскликнул Габриэль. — Вечно у тебя какие-то неполадки в горле — никак от тебя толку не добьешься!
— Апчхи! Прошу прощения, мистер Оук, видите ли, я ненароком проглотил комара — вот и расчихался.
— Так тебе и надобно! У тебя вечно рот разинут, негодник ты этакий!
— Ишь, какая напасть — комар влетел в рот! — посочувствовал Мэтью Мун.
— Значит, в Бате ты видел… — подсказал Габриэль.
— Видел нашу хозяйку, — продолжал подпасок, — она с солдатом гуляла. Шли они рядышком да все ближе придвигались друг к дружке. А потом пошли под ручку, ну совсем как влюбленная парочка. Апчхи!.. Как влюбленная парочка… Чхи-чхи!.. Влюбленная парочка… — Тут он потерял нить рассказа и совсем задохнулся, потом стал растерянно водить глазами по полю, собираясь с мыслями. — Ну, да, видел я нашу хозяйку с солдатом… Апчхи!
— Да провались ты! — вырвалось у Габриэля.
— Так уж со мной всегда бывает, не взыщите, мистер Оук, — сказал Каин Болл, с упреком глядя на Габриэля мокрыми от слез глазами.
— Пусть выпьет сидра, это смягчит ему глотку, — предложил Джан Когген. Он вынул из кармана флягу с сидром, вытащил пробку и приставил горлышко к губам Каина. Между тем Джозеф Пурграс с тревогой размышлял о том, что Каин Болл может насмерть задохнуться от кашля, тогда они так и не узнают, что дальше-то происходило в Бате.
— Что до меня, то я, как соберусь что-нибудь делать, всякий раз говорю: «Помоги, Господи», — со смиренным видом изрек Джозеф. — И тебе советую, Каин Болл, это очень помогает и наверняка спасет, а то ты, не приведи бог, можешь и насмерть задохнуться.
Когген щедрой рукой вливал сидр в широко раскрытый рот Каина. Жидкость, стекая по стенкам фляги, заливалась ему за воротник, и то, что он проглатывал, попадало опять-таки не в то горло; малый опять раскашлялся и расчихался, брызги фонтаном полетели на обступивших его жнецов и на мгновение повисли в горячем воздухе, как облачко пара.
— Что за дурацкий чох! И где только тебя воспитывали, щенок ты этакий! — проворчал Когген, пряча свою флягу.
— Сидр ударил мне в нос! — завопил Кэйни, как только к нему вернулся дар речи. — Затек мне за шею, и попал на больной палец, и на мои блестящие пуговицы, и на парадную куртку!
— Вот уж некстати напал на беднягу кашель! — посетовал Мэтью Мун. — Не терпится услыхать новости! Похлопайте-ка его по спине, пастух!
— Это у меня от природы, — вздохнул Каин. — Матушка сказывала, я еще мальчонкой, как расчувствуюсь, никак, бывало, не уймусь.
— Верно, верно, — поддержал его Джозеф Пурграс. — В семье Боллов все такие чувствительные. Я знавал деда парнишки — суматошный был человек, а уж такой скромный, до тонкости обходительный. Чуть что, бывало, зальется краской. Ну, совсем как я, а разве я в этом виноват?
— Полноте, мистер Пурграс! — возразил Когген. — Это доказывает благородство души.
— Хе-хе! Не люблю, когда люди меня хвалят, страсть не люблю! — со смиренным видом пробормотал Джозеф Пурграс. — Но сказать по правде, у каждого от рождения свой дар. А вот я так предпочитаю скрывать свои скромные дары. Но, пожалуй, возвышенная натура все-таки приметна в человеке. Когда рождался я на свет, создатель, может, и не поскупился на дары… Но молчок, Джозеф, молчок! Такой уж я скрытный, люди добрые, — прямо на диво! Да и к чему похвалы!.. А у меня есть Нагорная проповедь, а при ней святцы, и там немало имен смиренных мужей…
— Дед Каина был уж такая умная голова, — заметил Мэтью Мун. — Он выдумал новую яблоню, она и по сей день зовется по его имени «Ранняя Болл». Вы знаете этот сорт, Джан? К ранету прививают «Тома Пута», а потом скороспелку. Правда, любил он посидеть в трактире с женщиной, на которую не имел законных прав. А уж был умен, что и говорить, умен.
— Ну, выкладывай, Каин, — нетерпеливо сказал Габриэль, — что же ты видел?
— Я видел, как наша хозяйка входила под руку с солдатом в какой-то парк. Там стояли скамейки и росли кусты и цветы, — продолжал Кэйни уверенным тоном, смутно чувствуя, что его слова волнуют Габриэля. — И думается мне, тот солдат был сержант Трой. И просидели они там с полчаса, а то и больше, и толковали о чем-то чувствительном, и она вдруг как расплачется, да горько-горько! А как вышли они из парка, глаза у нее так и сияли, а сама она была белая, как все равно лилия, и они глаз друг с дружки не сводили, и видать было, что они меж собой поладили.
Лицо Габриэля как будто осунулось.
— Ну, а еще что ты видел?
— Да всякую всячину!
— Белая, как лилия… А ты уверен, что это была она?
— Да.
— Ну, а еще что?
— Большущие стеклянные окна в магазинах, а на небе громадные дождевые тучи, а за городом высоченные деревья.
— Ах ты дубина! Чего еще наплетешь! — воскликнул Когген.
— Оставьте его в покое, — вмешался Джозеф Пурграс. — Малый хочет сказать, что в Бате небо и земля не больно-то отличаются от наших. Всем нам полезно послушать, как живут в чужих городах, дайте малому рассказать.
— А жители Бата, — продолжал Каин, — если и разводят огонь, то для потехи, потому как у них бьет из-под земли горячая вода, прямо кипяток!
— Сущая правда, — подтвердил Мэтью Мун. — Я слышал об этом и от других путешественников.
— Они ничего не пьют, кроме этой воды, — добавил Каин, — и она им уж так по вкусу, посмотрели бы вы, как они ее дуют!
— Обычай вроде как дикарский, но, думается мне, для жителей Бата это дело привычное, — ввернул Мэтью.
— А что, кушанья у них тоже из-под земли выскакивают? — спросил Когген, лукаво подмигнув.
— Нет. С едой в Бате плоховато, дело дрянь. Господь послал им питье, а еды не дал, и мне было прямо невтерпеж.
— А все-таки любопытное это место, — заметил Мун. — Верно, и народ там прелюбопытный.
— Так ты говоришь, мисс Эвердин прогуливалась с солдатом? — снова вмешался в разговор Габриэль.
— Да, и на ней было такое нарядное платье, шелковое, совсем золотое, все в черных кружевах и до того пышное, что, поставь его на землю, оно так бы и стояло само. Прямо загляденье! И волосы у нее были на диво причесаны! Ее золотое платье и его красный мундир так и сверкали на солнце, ух, какая красота! Их было видать даже на другом конце улицы!
— А дальше что? — пробормотал Габриэль.
— А дальше я зашел к сапожнику Гриффину — подбить подметки, а потом завернул к пирожнику Риггу и спросил себе на пенни самых дешевых и самых лучших черствых хлебцев, а они оказались зеленые от плесени, хотя и не все. Вот я шел по улице, жевал хлебцы и увидал часы, да такие большущие, прямо со сковороду…
— Но при чем же тут наша хозяйка?..
— Я доберусь и до нее, коли вы не будете ко мне приставать, мистер Оук! — взмолился Кэйни. — А ежели вы будете меня будоражить, я снова раскашляюсь, и тогда уж ничего от меня не добьетесь.
— Ладно, пускай себе сказывает на свой лад, — вставил Когген.
Габриэль с отчаяньем в сердце решил набраться терпения, а Кэйни продолжал:
— И там громадные дома и даже в будни на улицах народу тьма-тьмущая, больше, чем у нас в Уэзербери по время гулянья на Троицын день. И побывал я в больших церквах и в капеллах. А уж как замечательно молится там пастор! Да! Станет на колени и сложит руки вот этак, а золотые перстни у него на руках так и сверкают, так и слепят глаза, — да, умеет он молиться, вот и заработал их! Ах, как хотелось бы мне жить в Бате!
— Разве наш пастор Сэрдли может купить себе такие перстни! — задумчиво проговорил Мэтью Мун. — А ведь таких людей, как он, поискать днем с огнем. Думается мне, у бедняги Сэрдли нету ни одного перстня, даже самого дешевенького оловянного либо медного. А ведь как они бы его украшали в пасмурный вечер, когда он говорит с кафедры при восковых свечах! Но их ни в жизнь не будет у бедняги! Да, что и говорить, нет правды на свете!
— Может, ему вовсе не к лицу носить перстни, — буркнул Габриэль. — Ну, хватит об этом! Дальше, дальше, Кэйни!
— Да! Нынче модные пасторы носят усы и длинную бороду, — продолжал знаменитый путешественник. — Ну, совсем как Моисей либо Аарон, и нам, прихожанам, сдается, будто мы и есть сыны Израиля.
